Парижская жена
Шрифт:
Именно мистер Минелло помог в организации моего первого обеда в качестве хозяйки дома, на который были приглашены Шервуд Андерсон и его жена Теннесси. Весной, еще до ссоры, Кенли познакомил Эрнеста с писателем. Его книга «Уайнсбург, Огайо» все еще пользовалась большой популярностью, и Эрнест с трудом верил, что Андерсон захочет встретиться с ним, не говоря уже о том, чтобы прочесть несколько рассказов. Андерсон, однако, счел, что молодой писатель подает надежды, и предложил в будущем свою помощь. Пока же они с женой покидали Штаты и отправлялись в долгое путешествие по Европе. По их возвращении Эрнест отыскал писателя и пригласил супружескую чету к нам на обед. Я была в восторге от предстоящей встречи и одновременно впала в панику. Как мне привести в порядок нашу ужасную квартиру?
— Убавьте свет, — посоветовал
Кухарка из меня так себе, но вечер, тем не менее, удался. Супруги, отменно воспитанные люди, делали вид, что не замечают, как ужасны наши жилищные условия. Мне они понравились с первого взгляда, особенно Андерсон; у него очень интересное лицо. Иногда оно казалось совсем бесцветным, лишенным характерных особенностей — мягким, заурядным, — лицом типичного жителя Среднего Запада. В другое время оно обретало драматическую напряженность и тогда загоралось, а черты становились четкими и жесткими, что ему очень шло. Когда за обедом он заговорил о Париже, то был почти великолепен.
— А что вы думаете о Риме? — спросил Эрнест и посвятил его в наши затянувшиеся планы посетить Италию.
— В Риме есть своя прелесть, — сказал Андерсон, отгоняя дым от пустой тарелки, — la dolce vita[2] и все такое. Разве можно не любить Италию? Но если хотите серьезно работать, вам нужен Париж. Вот где сейчас настоящие писатели. Обменный курс хороший. Там всегда есть чем заняться. Все интересно, и каждый вносит что-то свое. Париж, Хем. Подумайте об этом.
Когда поздним вечером мы забрались в нашу холодную, узкую кровать и сжались в комочек, чтобы согреть руки и ноги, Эрнест спросил меня, как я отношусь к подкинутой Шервудом идее.
— Но разве можно внезапно все поменять? Мы так долго планировали нашу поездку.
— Рим никуда не денется, а вот Париж… Хочется попасть в струю. Андерсон знает свое дело, и если он говорит, что надо ехать в Париж, стоит хотя бы серьезно обдумать его совет.
Денег по-прежнему не было, и все поездки обсуждались только гипотетически. Но неожиданно я получила известие о смерти маминого брата, Артура Ваймана, оставившего мне в наследство восемь тысяч долларов. Некоторое время он болел, но его дар был совершенно нежданным. Такая сумма — состояние для нас — внезапно дала нам возможность поехать за границу. Как только мы об этом узнали, Эрнест отправился в офис Шервуда в центре города и сообщил, что мы горим желанием ехать в Париж. Не может ли он чем-то помочь? Где нам остановиться? В каком квартале? Как себя правильно вести?
Андерсон ответил на все вопросы по порядку. Монпарнас — лучший квартал для художников и писателей. Пока не найдем квартиру, можем остановиться в гостинице «Жакоб» недалеко от улицы Бонапарта. В этой чистой и недорогой гостинице останавливаются или живут по соседству многие американские интеллектуалы. В конце разговора Андерсон сел за письменный стол и написал несколько рекомендательных писем знаменитым экспатриантам, с которыми недавно познакомился и подружился, — Гертруде Стайн, Джеймсу Джойсу, Эзре Паунду и Сильвии Бич. Все они или уже считались крупными фигурами в литературе, или были на пороге славы, но тогда мы еще этого не знали; для нас было главным получить от Андерсона письма — своего рода визитные карточки. Эрнест поблагодарил его за помощь и заторопился домой, чтобы поскорей прочесть мне в нашей полутемной кухне его письма, в каждом из которых говорилось по сути одно и то же: «Эрнест Хемингуэй — начинающий, но очень способный молодой журналист, „исключительный талант“ которого выводит его творчество за рамки чистого журнализма».
Этим вечером, когда, лежа в постели, мы говорили и мечтали о Париже, я прошептала Эрнесту на ухо: «Это вы тот способный молодой писатель, о котором все говорят?»
— Надеюсь. — И он крепко обнял меня.
8 декабря 1921 года «Леопольдина» взяла курс на Европу, и мы были на ее борту. Наконец началась наша подлинная жизнь вдвоем. Стоя рядом, мы созерцали океан — невероятно огромный, полный красоты и опасностей, и нам хотелось получить все.
12
Наша первая квартира в Париже на улице кардинала Лемуана, 74, состояла из двух странной формы комнат на четвертом этаже дома рядом с танцевальным залом, bal musette,
Квартиру сдали с мебелью — уродливым обеденным гарнитуром из дуба и огромной кроватью под красное дерево с позолоченной отделкой. Матрац был отличный, как и водится во Франции, где почти каждый делает в постели все — ест, работает, спит и часто занимается любовью. Он понравился нам, как и красивая черная облицовка камина в спальне.
Мы немедленно сделали перестановку: передвинули обеденный стол в спальню, а пианино — в столовую. Когда с этим было покончено, Эрнест сел за стол и стал писать письмо родным, с нетерпением ждавшим от нас новостей, а я распаковала коробку с подаренной на свадьбу фарфоровой посудой и прочими очаровательными вещицами вроде чайного сервиза — с узором из нежно-оранжевых роз и молодой листвы — от Фонни и Роланда. Прижимая к груди пузатый чайник и размышляя, куда поставить его в крошечной, старомодной кухоньке, я вдруг испытала такую тоску по дому, что расплакалась. И тосковала я не конкретно по Сент-Луису, а по некой расплывчатой идее дома — по знакомым, любимым людям и вещам. Вспоминалась широкая веранда нашего родового дома на Кабанне-плейс, где покончил с собой отец: ритмичный стрекот сверчка, который я слышала из постели, когда глядела вверх на идеально ровные и покрытые лаком доски. Не прошло и нескольких минут, как слезы уже лились рекой, а чайник был отставлен в сторону.
— Это плачет моя пушистая кошечка? — послышался из спальни голос Эрнеста.
— Боюсь, что так, — призналась я и, войдя к нему, обняла и прижалась мокрой щекой к его воротничку.
— Бедная мокрая кошечка, — сказал он. — Мне тоже не по себе.
Стол придвинули к узкому оконцу, через которое виднелись неровные стены соседних домов, магазины, да в общем-то и ничего больше. Через пять дней — Рождество.
— Когда я была маленькой девочкой, мама украшала окна в гостиной ветками падуба. Когда светило солнце или горели свечи, окно сияло. Вот это было Рождество.
— Давай не будем об этом говорить, — сказал Эрнест и встал, чтобы обнять меня. Он прижал мою голову к своей груди, к тому месту, которое, он знал, я считала самым надежным. Из танцевального зала доносились звуки аккордеона, и мы стали двигаться, покачиваясь в такт.
— У нас все наладится, — успокаивал он. — Вот увидишь.
Я кивнула, по-прежнему прижимаясь к его груди.
— А что, если нам сейчас пойти и купить подарки к Рождеству. И тогда кошечка повеселеет.
Я опять кивнула, и мы вышли из квартиры, отправившись за покупками. На каждом этаже нашего дома находились умывальник и общий туалет без сидений, с двумя цементными возвышениями для ног. Запах просто сбивал с ног.
— Какое варварство, — заметила я. — Следовало придумать что-то другое.
— Это все-таки лучше, чем мочиться из окна, — сказал Эрнест.
На улице мы свернули налево и по дороге заглянули в раскрытую дверь танцевального зала — там два матроса непристойно кривлялись в танце с двумя болезненно тощими, ярко размалеванными девицами. Розовые стены за их фигурами были разрисованы зелеными гирляндами и украшены рядами зеркал. Скамьи и столы — кроваво-красного цвета.
— В этом есть что-то карнавальное, — сказала я.