Парижская жена
Шрифт:
Я поднялась с земли, подошла к Эрнесту и несколько минут внимательно наблюдала за ним.
— Покажи мне, как это делается, — попросила я.
— Устала быть всего лишь поклонницей?
— Нет, — улыбнулась я. — Просто хочу попробовать.
— Идет. — Он стоял позади меня на поросшем мягкой травой берегу и показывал, как закидывать удочку. Я отвела руку назад, потом, как он сказал, перевела вперед плавной дугой, — вышло идеально. Леска скрылась под водой, как видение.
— Приятное ощущение, — сказала я.
— Это говорит о том, что все сделано правильно, — заметил Чинк.
— А что теперь?
—
— Эй, — крикнул Чинк, наблюдавший за этой сценой. — У нее клюет.
Эрнест бросился ко мне и помог вытащить форель. Она лежала на траве — светло-коричневая, в крапинку.
— Мне ее немного жаль, — сказала я.
— Тогда брось ее обратно в воду, — посоветовал Чинк.
— Как же, бросит она, — сказал Эрнест, смеясь.
— Нет, я ее съем. Мне хочется знать, отличается ли у нее вкус, если поймаешь сама.
— Умная девочка, — похвалил Эрнест. — Действительно, отличается.
— А в ней дремлет инстинкт убийцы, — сказал Чинк, и все рассмеялись.
— Тебе стоит узнать о рыбе все, — сказал Эрнест, когда я вытащила три форели подряд. Он показал мне, как чистить и потрошить рыбу, а потом тщательно промывать перед готовкой.
— Мне совсем не противно, — заявила я, когда мы возились с рыбой.
— Знаю. Это видно.
Пойманные мной три рыбки поджарили на палочках над костром, так же как и полдюжины других, выловленных Эрнестом и Чинком.
— Мои вкуснее, — похвасталась я, слизывая соль с кончиков пальцев.
— Мне твои тоже больше понравились, — сказал Эрнест и откупорил еще одну бутылку вина. Жара тем временем смягчилась, приближался вечер.
В самом Кельне атмосфера была напряженная. В гарнизоне Британских оккупационных войск, где недавно служил Чинк, озлобленная толпа разрушила статую Вильгельма II, отломив огромный железный меч и полностью уничтожив шпоры. Другие бунтовщики убили немецкого полицейского, предварительно загнав того в реку, а когда он пытался спастись, держась за мост, отрубили пальцы. Внешне Кельн выглядел как город из сказки: дома под красной черепицей, мужчины — в кожаных штанах на подтяжках, но, как и вся оккупированная Германия, он бурлил от скрытого напряжения.
Спустя несколько дней, 14 сентября, мы сидели в кафе, просматривая наши газеты, и тогда мы узнали, что горит турецкий порт Смирна. Греко-турецкая война бушевала уже три года со времени расчленения Оттоманской империи после поражения в войне, и этот конфликт вновь взорвал ситуацию. Никто не знал, кто за него в ответе. Греки обвиняли турок, те — греков, но единственное, что не поддавалось сомнению, — это трагические последствия случившегося. Гавань и многочисленные греческие и армянские кварталы залили нефтью и подожгли. Люди выбегали из домов на улицы. Многие утонули в гавани, других просто зарезали. Беженцы укрылись в горах. Нам было не по себе оттого, что мы сидим в кафе, едим вкусную еду и не знаем, что там сейчас происходит.
— Думаю, я скоро буду там, — сказал Чинк с суровым выражением лица.
— Может, и я тоже, — отозвался Эрнест, и меня обдало холодом.
— Ты шутишь? — испугалась я.
— Не знаю.
— Всегда хотел побывать в Стамбуле, — заявил Чинк.
— Константинополь звучит лучше, — сказал Эрнест. — Или Византия.
— Верно, — согласился Чинк. — В любом случае дела там плохи.
Прибыв в Париж, мы не успели даже распаковать вещи, как Эрнесту принесли телеграмму из «Стар». Как он и подозревал, Джон Боун посылал его в качестве репортера в Турцию, на место конфликта. Ехать — через три дня. Эрнест только прочитал телеграмму, он еще держал ее в руках, как я поняла, что гибну.
— Что с тобой? — спросил Эрнест, глядя на мое упавшее лицо. — Я ненадолго. Как в Геную, не дольше. А затем вернусь, и мы опять будем вместе.
Я никогда не рассказывала, как плохо мне было, когда он был в Генуе, какую борьбу я вела с собой.
— Я не хочу, чтобы ты ехал, — сказала я.
— Что?
— Скажи им, что не можешь, скажи, что я больна.
— Ты несешь чушь.
— Нет, разве ты не видишь? В кои-то веки говорю правду.
— Ты ведешь себя, как ребенок. Прекрати немедленно эти капризы.
Тут я разрыдалась, и это было хуже всего — он ненавидел слезы.
— Прекрати, пожалуйста, — попросил он. — Мы чудесно провели время в Кельне, разве нет? Почему нельзя быть просто счастливыми?
— Я только этого и хочу, — сказала я, но слезы продолжали литься. Открыв чемодан, я тут же его закрыла и пошла на кухню, чтобы вскипятить воды на чай. Я думала, Эрнест пойдет в спальню, но он уже расхаживал по кухне за моей спиной.
— Это слишком далеко, — наконец вымолвила я.
— Так вот в чем дело? Ты хочешь, чтобы война дышала тебе в спину?
— А нельзя притвориться, что телеграмма не пришла?
— Нет, нельзя. — Его лицо неожиданно приобрело жесткое выражение: ведь я просила предпочесть меня работе. «К черту чай!» — вырвалось у него, но я продолжала начатое дело, отмеряла листочки для чайника и наливала воду через фарфоровое ситечко. Эрнест вышагивал позади меня в крошечной кухне, ожидая, что я извинюсь. Видя, что я не извиняюсь и даже не поворачиваюсь к нему, он пулей вылетел из квартиры.
Он пошел в кафе, я знала это. Я легко могла найти его, и все было бы хорошо. Выпили бы бренди с водой и решили бы обо всем забыть. Или попросили бы официанта принести абсент — этот напиток прекрасным образом стер бы все из памяти. Но я не двигалась с места и пила чертов чай, хотя мне вовсе его не хотелось.
Когда Эрнест пришел домой, я была пьяна как сапожник и притворилась спящей. Я скоро бросила пить чай, заменив его бутылкой виски. Весь день я ничего не ела, только пила виски, чистый, не разбавляя водой. Крепко напившись, я взяла красивый фарфоровый чайник, проделавший с нами такой дальний путь, и грохнула его об пол. Я не собиралась подбирать осколки — пусть он увидит, но, разбив чайник, я вдруг увидела, какой он маленький и беззащитный, — жертва гнева, как говорил Эрнест. Мне было противно это состояние отчаяния, отсутствия контроля над собой, но взять себя в руки не удавалось. Я навела порядок, поднимая по одному мокрому осколку, и сложила их в маленький бумажный пакет. И после этого пошла спать. Голова кружилась, но я закрыла глаза и попыталась замедлить дыхание. Прошло довольно много времени, и наконец я услышала его шаги — сначала на лестнице, потом в комнате.