Парижская жена
Шрифт:
— Тэти, пожалуйста, успокойся. Я не специально их забыла.
— Правда?
— Ну, конечно. — Я прошла по комнате и встала рядом с ним, чтобы видеть в полумраке лицо. — Конечно, не специально. Но я бы солгала, если б сказала, что не считаю мысль о ребенке замечательной.
— Ну, началось. Я это предвидел. А ведь мы договорились: сначала я делаю карьеру, а потом пойдет речь о ребенке. Ты согласилась.
— Знаю, — подтвердила я.
— У меня только стало что-то получаться. И ты хочешь все разрушить?
— Конечно, нет. Но я тоже беспокоюсь. Мне тридцать один год.
—
— Но иметь своего — это другое. И я не могу с этим тянуть до бесконечности.
— Я тоже не располагаю вечностью. Жизнь редко кому дает больше одного шанса. И я хочу использовать свой. — В его блестящих глазах застыл вызов — как всегда, когда он требовал преданности. — Ты со мной?
— Разумеется. — Я обняла и поцеловала его, но губы, которых я коснулась, оставались жесткими. А глаза широко раскрытыми — в них застыл немой вопрос.
— И ты думаешь, я теперь буду с тобой спать?
— Эрнест! Я не готовлю тебе ловушку!
В ответ ни слова.
— Тэти?
— Мне надо выпить. — Он направился к двери, захватив по дороге халат.
— Останься, пожалуйста, нам нужно поговорить.
— Спи, — сказал он и вышел из комнаты.
Из-за переживаний я почти не сомкнула глаз. Эрнест так и не вернулся; утром я оделась и пошла его искать. Он пил утренний кофе в столовой; на нем уже был лыжный костюм.
— Давай мириться, Тэти, — сказала я, подходя к нему. — Мне осточертели наши ссоры.
— Верю, — он тяжело вздохнул. — Послушай. Здесь мы должны быть едины. Иначе ничего хорошего не получится. Ты ведь понимаешь?
Я кивнула и прижалась к его плечу.
— Если ты правда хочешь ребенка, это случится в свое время.
— Но не сейчас.
— Нет, котенок. Не сейчас.
В столовую вошел Чинк, пожелал нам доброго утра. Остановившись, внимательно вгляделся в нас.
— У вас все в порядке?
— Хэдли неважно себя чувствует.
— Бедная миссис Поплтуейт, — нежно произнес Чинк. — Поваляйся-ка ты в постельке.
— Да. Пойди отдохни, — поддержал его Эрнест. — Мы навестим тебя за ланчем.
Они отправились кататься одни, а я сделала все, чтобы обрести покой. Надела отличные толстые носки, альпийские тапочки и удобно устроилась в кресле у камина с романом «Прекрасные и проклятые». Мне рекомендовала его прочитать Шекспир перед их с Паундом отъездом в Италию, заметив при этом: «Фитцджеральд — поэт». Нельзя не признать — стиль письма весьма изысканный, но мне было грустно читать о Глории и Энтони. Они красиво говорили, их окружали изящные вещи, но сама жизнь этой пары была пустой. Даже при теперешней ситуации их супружеская жизнь не вызывала у меня восторга.
Отложив книгу, я забралась в постель, собираясь немного подремать, но тут пришел Эрнест. Его мокрые волосы слиплись под шерстяной шапочкой, лицо раскраснелось от холода. Он присел ко мне на кровать, и я увидела, что взгляд его заметно смягчился. Время, проведенное с Чинком, произвело на него благотворное действие.
— Ты уютно смотришься, — сказал он. — Не возражаешь, если я тоже заберусь в твой кокон?
— Пожалуйста. Если считаешь
— Вот зашел в местную аптеку, — и он извлек из кармана штанов коробочку с презервативами.
— Я удивлена. Ты всегда их терпеть не мог.
— Но без тебя еще хуже.
Он раздевался, а я любовалась его подтянутым животом и бедрами.
— Ты очень красивый, — сказала я.
— И ты, дорогая.
Он забрался в постель, и меня обожгло прикосновение его холодной кожи; в это же время за окном повалил снег. Мы сплелись в любовном порыве на перине; как чудесно было ощущать на своем теле его крепкие руки и жесткий таз, плотно прильнувший к моим бедрам. Позже на них появились синяки, кожа на лице и груди оказалась покрыта ссадинами и красными пятнами от щетины, но в тот момент я чувствовала только непреодолимое желание и радость от его возвращения. На какое-то время он покинул меня. Он сомневался во мне, но теперь он снова мой, и мне хотелось держать его в плену объятий и простыней до тех пор, пока не утихнут последние сомнения и все станет как прежде.
За три недели в Шамби мы отъелись и загорели, Чинк уехал, а мы направились на Итальянскую Ривьеру, в Рапалло, где Паунд с женой сняли виллу.
— Эзра думает, он открыл это место, — сказал Эрнест, когда мы ехали в поезде, — хотя до него здесь бывали Вордсворт и Китс.
— Он также считает, что открыл деревья и небо.
— И все равно тебе следует им восхищаться, разве не так?
— Я не обязана, но буду. Ради тебя.
Мы провели в пути на юг больше дня, и, когда проезжали по сельской местности вблизи Генуи, растительность здесь оказалась на редкость пышной и зеленой.
— Сущий рай, — восхитилась я. — Даже не представляла, что будет так красиво. — Сквозь окно я ловила проблески моря, голубые всплески вспененной воды, затем снова темные скалы — и, наконец, открытое море. Повсюду были цветы и сады с фруктовыми деревьями. Казалось, мы можем дотронуться до чего угодно — до всего, сорвать и оставить себе.
— Как нам повезло, мы так счастливы, правда, милый? — сказала я в тот момент, когда поезд въехал в горный туннель.
— Правда, — и он поцеловал меня. От грохота поезда, усиливающегося среди скал, закладывало уши.
Мне понравился Рапалло — очаровательный городок с рядом бледно-розовых и желтых гостиниц на побережье и спокойной, пустующей гаванью. Эрнесту, напротив, он не понравился с первого взгляда.
— Здесь никого нет, — сказал он, когда мы пришли в гостиницу.
— А кто должен быть?
— Не знаю. Прямо скажем, жизнь в этом местечке не кипит. — Стоя у окна нашей комнаты, он смотрел на морской берег. — Тебе не кажется, что море здесь лишено изюминки?
— Море как море, — ответила я, подошла к нему сзади и крепко обняла. Мне было ясно, что дело вовсе не в море. В течение нашей последней недели в Шамби я несколько раз, просыпаясь утром, видела его, сидящего за столом, рядом лежали наточенные, нетронутые карандаши и открытый синий блокнот, в котором не было ни единого слова. Он по-прежнему не писал, и чем дольше это будет продолжаться, тем труднее будет начать. Настроен он был решительно. Писать он станет. Но как?