Парижские могикане. Том 2
Шрифт:
— Стало быть, если я буду получать тридцать франков в месяц, — вскричал Фафиу, и голова его закружилась от счастья, — стало быть…
— Что?
— Ах, Боже мой!
— Да что с вами?
— Я смогу… я смогу жениться на Мюзетте?
— Разумеется… Впрочем, будь спокоен: он тебя не уволит, потому что именно ты, мой мальчик, лучший актер в его труппе. И он тебя не только не уволит, но, если ты завтра попросишь удвоить твое содержание, он исполнит твою просьбу.
— А если нет?
— Я буду стоять наготове с тридцатью франками месячного жалованья
— Да вы предлагаете мне целое состояние, сударь! Больше чем состояние — счастье!
— Неужели ты откажешься от своего счастья, Фафиу?
— Нет, черт возьми! Нет, господин Сальватор! Будем считать, что договорились! — радостно вскричал шут. — И если хотите знать правду, я очень рад случаю отплатить папаше Копернику его же монетой! Сегодня вечером, даю вам слово, он получит два хороших пинка под…
— Нет, не два, — поторопился перебить его Сальватор. — Не увлекайся, Фафиу: один пинок!
— Хорошо, один, но такой, который будет стоить двух, это я вам обещаю.
И Фафиу жестом показал, как он это сделает.
— Это твое дело, — отвечал Сальватор, — но ударить ты должен один раз.
— Да, да, один, как договорились… Итак, вам нужно, чтобы я ударил один раз?
— Да, только один.
— На кой черт вам это нужно?
— Это моя тайна, Фафиу.
— Ладно, так и быть, он получит один, вот так: бац! И шут повторил свой выразительный жест.
— Именно так.
— О, я уже представляю физиономию хозяина! Скажите, можно мне сразу же после этого спрыгнуть с подмостков?
— Почему бы нет?
— Я ведь знаю папашу Коперника: в первую минуту гнева он будет страшен!
— Да, но за тридцать франков в месяц и руку Мюзетты…
— О, ради этого стоит рискнуть!
— Ступай, повтори свою роль, мой мальчик, и устрой так, чтобы твой финальный удар пришелся от половины седьмого до без четверти семь.
— Господин Сальватор! В шесть часов тридцать пять минут я нанесу ответный удар.
— Хорошо, Фафиу, спасибо тебе.
— Прощайте, господин Сальватор.
— Прощай, Фафиу.
Почтительно поклонившись Сальватору, шут оставил таинственного комиссионера и, напевая старинную песенку, слышанную им в Ярмарочном театре, пошел прочь в веселом расположении духа, словно узнал, что королеву Таматаву все-таки съел бенгальский тигр или большой нумидийский лев.
Сальватор провожал его совсем не таким взглядом, каким он одарил двумя часами раньше папашу Фрикасе и его флегматичного должника.
Но оставим Сальватора, чтобы последовать за Фафиу; если хотите, дорогие читатели, давайте отправимся на бульвар Тампль и посмотрим на уличное представление, которое с радостным нетерпением ожидает толпа, не подозревая (так нам, во всяком случае, кажется), какую неожиданную развязку задумал Сальватор.
XXXIII. ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ПОРТРЕТ ГАЛИЛЕЯ КОПЕРНИКА
Подмостки г-на Галилея Коперника были расположены, как мы уже говорили, между театром г-жи Саки, превратившимся впоследствии в
Эти подмостки высотой в пять-шесть футов имели задник: огромное раскрашенное полотно, поделенное на множество частей, где были изображены великаны и великанши, белые негры, карлики, тюлени, сирены, петушиные бои; скорпионы, убивающие буйволов; скелет, играющий на лютне; Латюд, совершающий побег из Бастилии; Равальяк, убивающий Генриха IV на улице Железного ряда; наконец, маршал Саксонский, одерживающий победу при Фонтенуа (постановки о сражениях времен Республики и Империи были категорически запрещены). Кроме того, целая коллекция тканей с прошлых и настоящих известных ярмарок была прикреплена рейками; полотнища развевались на ветру, словно латинские паруса; от этого заведение г-на Галилея Коперника приобретало сходство с огромной китайской джонкой, плывущей в людском океане.
Подмостки — мы вынуждены снова к ним вернуться — представляли собой площадку в семь-восемь футов шириной и примерно двадцать футов длиной; они ярко освещались рампой, состоявшей из четырнадцати лампионов, от которых поднимался густой дым, напоминая перистиль храма, воздвигнутого в честь бога искусства.
Их зажгли в пять часов; освещение заставило притихнуть толпу, вот уже час ожидавшую начала представления; но вот прошло еще двадцать минут, а на сцену никто не выходил, хотя в афише ясно говорилось, что точно в четыре часа «господа Феникс Фафиу и Галилей Коперник сыграют большое представление»; толпа, не заплатившая ни су, кипела от возмущения.
С тех пор как я пишу для театра, я заметил (и приглашаю философов и ученых поразмыслить над моим наблюдением), что, чем меньше зритель заплатил, тем больше он требует, а на премьерах самые резкие критики и самые озлобленные свистуны — те, кто, входя в театр, не потрудились даже сунуть руку в жилетный карман.
Ее величество толпа, вот уже больше часу ожидавшая начала представления, была в этот вечер (неизвестно почему) втрое больше, чем обычно, и потому считала себя вправе протестовать против преступления, которое выразилось в неуважении к ней; она испускала угрожающие вопли и проклятия, заимствованные из разного рода наставлений для тех, кто изучал нравы простого народа: они имели хождение в описываемое время и публиковались для юношей из хороших семей.
Наконец около половины шестого сьёр Галилей Коперник появился на подмостках в костюме Кассандра: он слышал возмущенные крики ничего не видящих зрителей и ничего не слышащих слушателей и по тому, как стал раскачиваться его балаган, счел, что буря разыгралась не на шутку, а толпа ведет себя слишком буйно.
Однако появление сьёра Галилея Коперника, вопреки ожиданиям, не успокоило возбужденных зрителей, а напротив, еще больше их взволновало. И хотя сьёр Галилей
Коперник держался с необыкновенным достоинством, толпа встретила его шиканьем и свистом, да таким громким, что он в течение нескольких минут не мог произнести ни слова.