Парижские тайны. Жизнь артиста
Шрифт:
Жан написал пьесу для Жуве, Мадлен Озере, Габриэлы Дорзиа, Ивонны де Бре и для меня.
– Замечательно! Успех обеспечен, – сказал Жуве.
Я очень горд, что буду работать с Жуве. Но через неделю он вернул пьесу под предлогом, что «на ней не заработаешь ни гроша».
Жан всегда думал, что Мадлен Озере решила, что ее роль слишком маленькая. Я же полагаю, что, скорее всего, Жуве сомневался в отношении меня. Дальнейшие события доказали это.
Мы обошли все театры Парижа, но безуспешно. Оценки были разные, отказы одинаковые.
Подумать только, нынешние директора
– Сцену у кровати, – говорит она.
Я пытаюсь уклониться, я умоляю, на этот раз я действительно докажу, что у меня нет никакого таланта. Подавать реплику гению! Невозможно! Она настаивает. Я упираюсь. Она бросает мне:
– Который час?
– Шесть.
Сам того не желая, я поддержал разговор.
– Мишель! – продолжает она.
Я вижу ее взволнованное лицо. Она вот-вот зарыдает, она на грани нервного срыва. Потрясающе достоверна. Я отвечаю ей, почти не отдавая себе в этом отчета. Своим талантом она возносит меня до таких вершин, которых я не надеялся достигнуть. Теперь все становится легким. Мне нужно лишь следовать за ней, смотреть на нее, слушать. Она так смешна, что я хохочу во все горло, так трагична, что я обливаюсь слезами. В общем, мне уже не нужно было играть, я жил благодаря ее лицу, которое преображалось под влиянием испытываемых ею чувств и чего-то сверхъестественного, более правдивого, чем правда. Именно в эту минуту я подумал, что спасен. У меня теперь было одно желание – работать с ней. Но было ли это «работой» – переходить от смеха к слезам, глядя в ее глаза?
Жан прочитал пьесу Габриэлле Дорзиа, она приняла свою роль с восторгом. Но театра нет: ни один не хочет ставить пьесу!
Продается театр «Эдуарда VII». Что, если купить его? Не имея денег, Жан пытается их достать. Ему удается собрать лишь небольшую сумму. Не хватает тридцати двух тысяч франков, тридцати двух тысяч, которые невозможно найти.
Подумать только, недавно одной авантюристке, выдавшей себя за жену Жана Кокто, удалось присвоить тридцать два миллиона! Нам хватило бы тысячной доли. Как-то вечером Габриэлла Дорзиа, Ивонна де Бре, Жан Кокто, его секретарь Раймон Мюллер и я собрались в кафе «Бык на крыше». Жан Кокто в отчаянии, мы тоже.
– Никому я не нужен, – говорит Жан спокойно, – мой отец покончил жизнь самоубийством, я поступлю так же.
Мы сражены. В первый раз Жан говорит об этой драме. Меня охватывает паника. Нужно его спасать. Вдруг у меня возникла идея. Никому ничего не сказав, я вышел к телефону, нашел в справочнике номер отеля «Ритц». Оказавшись один в телефонной будке, я больше не владею собой – я плачу как ребенок. С трудом разбираю эти чертовы мелкие буквы телефонного
– Мадемуазель, Жан хочет покончить с собой. Я знаю, что вы много сделали для него, для театра. Он не может найти театр, чтобы поставить свою пьесу. Театр «Эдуарда VII» продается. Жану не хватает тридцати двух тысяч франков. Одолжите их ему, умоляю вас.
– Который час? – спросила Шанель, пока я старался унять рыдания, которые исторгало все мое существо; она не могла не слышать.
– Кажется, час ночи.
– Послушай, дружок, я работаю с раннего утра и не желаю, чтобы меня будили среди ночи из-за каких-то историй с театром, о котором я не желаю больше никогда слышать.
Она повесила трубку.
Поток моих слез не остановить. Я не могу спуститься вниз. А спуститься надо. Наконец мне удалось успокоиться. Я зашел в умывальную комнату, подставил лицо под струю холодной воды. А в это время внизу – всеобщее ликование. Секретарь Жана побывал у Алисы Косеа и Роже Капгра, директора театра «Амбассадёр». Они берут пьесу, даже не прочитав ее.
Только вернувшись в отель «Кастилия», я осмелился рассказать о своем телефонном звонке.
– Боже мой! Что ты наделал?! – воскликнул Жан.
Не знаю точно, что Коко Шанель и Жан могли наговорить друг другу на следующий день по телефону, но они больше не встречались до генеральной репетиции пьесы. Они поссорились, кажется, из-за того, что Коко Шанель заявила, будто я хотел выудить у нее тридцать две тысячи франков. Жан так никогда и не сказал мне правды.
Алиса Косеа и Роже Капгра пригласили нас к себе на улицу Нёнжесера-и-Коли для чтения пьесы. Это была шикарная современная двухэтажная квартира с огромными застекленными оконными проемами, выходящими на Булонский лес. Я ослеплен. Жан находит все это гротескным.
– Как я смогу читать в этом аквариуме? – говорит он.
К тому же во время чтения Алиса не перестает обмакивать намазанное маслом печенье в чай. Это меня бесит.
По окончании чтения они выражают свое восхищение.
Роже Капгра предлагает название «Трудные родители». Принято. Репетиции начнутся в сентябре.
Я рассказал обо всем Розали. Не каждый день я с ней делился тем, что со мной происходило, – я ждал, пока почувствую в этом неодолимую потребность. Но рано или поздно она становилась моей наперсницей. Я рассказывал ей о Жане, об Ивонне, о моих замечательных планах.
– На этот раз я надеюсь заработать достаточно, чтобы тебе не нужно было «работать».
Розали не мешала мне мечтать, часто расспрашивала. Обычно она охлаждала мои порывы. Ее вопросы чаще всего смущали меня. Иногда меня поражали выражения, которые она употребляла и которых раньше не было в ее лексиконе. Я также находил ее менее элегантной. Но от этого моя любовь к ней не уменьшалась. Я без конца рассказывал о ней Жану, который использовал все это в «Трудных родителях». В пьесе я называю мать Софи, хотя ее зовут Ивонна, потому что я называл свою мать Розали, хотя ее имя Генриетта или, вернее, Мари-Алина. Я также описал наши дома в Везине и Шату, квартиру на улице Пти-Отель.