Парижские тайны. Жизнь артиста

Маре Жан

Здесь же постоянно находились Эдуар Дермит, Франсин Вайсвайлер, домоправительница Мадлен и я. Крохотная квартирка была переполнена.

Кароль Вайсвайлер тоже была здесь. Друзья заходили узнать о состоянии здоровья Жана. Все старались производить как можно меньше шума, говорили только шепотом.

Профессор Сулье просит растирать Жану ноги синтолом, чтобы восстановить кровообращение. Делая массаж, я вспоминаю свой сон.

Через несколько дней Жану стало лучше. Он попросил, чтобы мы пошли на премьеру его пьесы «Человеческий голос» в «Опера-комик». Кароль, Дуду и

я посмотрели этот спектакль. Вернувшись домой, мы сказали Жану правду: спектакль замечательный. Дениза Дюваль потрясает, она великая актриса, обладающая к тому же очень красивым голосом. Жан счастлив.

Все считают, что восстановительный период Жану лучше всего провести в моем доме в Марне, под Парижем, – он одноэтажный, с садом.

Но Жан отказывается.

По секрету мне сказали, что он не хочет, чтобы я узнал, что он снова курит опиум.

– Скажите ему, что я давно об этом знаю. Скажите также, что только две вещи имеют для меня значение: его жизнь и его здоровье. И вообще сейчас не время поднимать этот вопрос.

Кстати, я рассказал об этом доктору, поэтому он и увеличил дозу морфия.

Итак, Жан едет в Марн. Машина «скорой помощи» кажется ему верхом комфорта и роскоши. Он шутит: «Впредь я буду ездить только на машине “скорой помощи”!»

Присутствие Жана придает смысл существованию моего дома в Марне. Он устраивает свой уголок, и все преображается. Его комнаты в отеле «Кастилия», на площади Мадлен, в «Отель де ля Пост» в Монтаржи, на улице Монпансье как бы возрождаются здесь. Масляная лампа, на которой он разогревает серебряные иглы для приготовления опиума, возвращает меня во времена чтения «Рыцарей Круглого стола». Я сижу на полу возле его кровати.

– Ты не сердишься, что я курю опиум?

– Жан, я давно знаю об этом. Я ничего тебе не говорил, чтобы не выдать твоих друзей, которые мне об этом сообщили… Это и есть причина, по которой ты не переехал в Марн раньше?

– Да.

После первого инфаркта Жан отказался переехать. Когда я узнал причину, было уже поздно. Лечение от наркомании чревато большой опасностью. Он мог умереть.

Я понимал это и молчал.

Теперь Жан вставал. Я гулял с ним по саду, поддерживая под руку. На нем был его любимый белый купальный халат, шея, как всегда, была туго перевязана платком.

Однажды в парке Сен-Клу, прилегающем к моему дому, появились репортеры. Они сидели на деревьях и фотографировали оттуда. Жан был еще в тяжелом состоянии. Просто непостижимо, как можно обладать такой наглостью, таким бесстыдством? Если бы Жан их увидел, это рассердило бы его до такой степени, что жизнь его оказалась бы в опасности. Я отвел его в дом.

В газетах появились снимки, сделанные с помощью телеобъектива. Жан походил на них на привидение. Его купальный халат именовался в подписях под снимками «белым бархатным халатом».

Вскоре Жан снова начал писать – он делал заметки. Бумажные странички со своими записями он насаживал на железный стержень, укрепленный на деревянной дощечке. Профессор Сулье тоже считал, что Жану нужно вернуться к работе.

– Пьеса или книга будут для него слишком утомительными, – сказал

он, – нужна какая-то легкая работа, типа корректуры или адаптации романа.

Я предложил Жану сделать адаптацию «Ученика дьявола» Бернарда Шоу. Он попросил принести ему перевод Амона. Речь шла лишь о том, чтобы осовременить текст. Жан сделал эту работу без напряжения.

Обычно во второй половине дня мы принимали многочисленных гостей: у Мориса Шевалье конечной целью прогулки был наш дом, Ростан заходил к нам по-соседски. Приходили родственники Жана. Сиделка и врачи стали нашими друзьями. Эдуар Дермит жил у нас.

Мне хотелось, чтобы эта насыщенная жизнь в окружении друзей длилась вечно. Но, поправившись, Жан вернулся в Мийи-ля-Форе, где я часто навещал его.

22

11 октября 1963 года.

Позвонил Дуду. Жан скончался от отека легкого. За полчаса до этого ему сообщили о смерти Эдит Пиаф. Он очень любил Эдит, но не это было причиной его смерти.

Как только он начал задыхаться, Дуду позвонил в больницу Фонтенбло. Кислородные подушки доставили слишком поздно.

Жизнь для меня остановилась. Не знаю, как я смог вести машину до Мийи.

Жан в своем костюме академика лежал на кровати, которую перенесли в гостиную. Рядом лежала красивая шпага, эскиз которой он сделал сам.

Я вспомнил, как помогал Жану одеваться у Франсин Вайсвайлер перед приемом его в Академию. У меня было такое ощущение, будто я одеваю ребенка к первому причастию. Во всем этом было что-то абсурдное и трогательное, наивное и высокое.

Сейчас он лежит напротив зеркала большого шкафа. Я невольно вспоминаю, как он заставлял меня входить в зеркала, когда я отправлялся на поиски Эвридики.

Как бы я хотел, чтобы смерть взяла меня за руку и действительно провела через это зеркало, за которым витает душа Жана!

У его изголовья нет масляной лампы. А то бы я мог подумать, что, закончив курить, он закрыл глаза, чтобы к нему пришли его музы. Я едва осмеливался дышать, так боялся спугнуть их.

Я умер, ты живешь, и, тьму пронзая взглядом,Я думаю, что нет страшнее ничего,Чем вдруг однажды не услышать рядомБиенья сердца и дыханья твоего.

Сколько раз, произнося эти строки, написанные тобой до нашей встречи, я надеялся, что мне не придется переживать эту страшную минуту!

В доме – газетчики, радио– и телерепортеры. Мне хочется послать их всех к черту и вернуться к Жану. Они крадут у меня драгоценные минуты.

Уступая, я чувствую себя подлецом, я презираю себя за то, что сажусь перед камерами. В такую минуту допустимы лишь молчание, уединение.

Я переоценил свои силы. Перед телевизионной камерой я не могу справиться с волнением. Губы дрожат, в горле комок. Я борюсь с этой слабостью. Пытаюсь что-то сказать, держусь, чтобы не заплакать. И все-таки не могу сдержать рыданий и, извинившись, поспешно ухожу. Мне обещают вырезать эти кадры.