Парижский антиквар. Сделаем это по-голландски
Шрифт:
Нужно осмотреть одежду. Я распахиваю платяной шкаф, и меня обдаст аромат духов Джой. Не могу заставить себя вдохнуть этот запах, слезы текут по щекам. Слава Богу, Шам Шан осталась в холле. Я прислоняюсь к дверце шкафа и стараюсь успокоиться. Одновременно проклинаю свою работу, которая заставляет копаться в вещах только что погибшей любимой девушки. Когда представляю ужас, который Джой испытала в последние свои мгновения, не имея ни малейшей надежды на мою помощь, я готов закричать, завыть в голос от отчаяния.
В шкафу только несколько вещей, все высокого качества и цены. Случайно
Судя по гардеробу, Джой ходила в эти магазины не для того, чтобы просто поглазеть. Однако само по себе это ни о чем не говорит. Быстро осматриваю костюмы, но, как и следовало ожидать, ничего не нахожу: женщины обычно не имеют привычки носить что бы то ни было в карманах.
Быстро проглядываю косметику на подзеркальнике у раковины в углу, вещи на письменном столе. У Джой была дорогая записная книжка Дакоста в кожаном переплете. Ее здесь нет. Она могла быть при ней, могла остаться дома. Только стоит раскрытая пестрая открытка. Ни надписей, ни пометок. Сложив, кладу открытку в карман.
Между тем мне пора закругляться: не хватало еще, чтобы меня здесь застала полиция. Вылезаю из номера тем же путем.
— Шам Шан, я ухожу. Напоследок еще пара вопросов. В какой машине приезжал этот человек с Азатом?
— Небольшая белая. Марку не знаю, он стояла вон там, на углу.
Я подхожу к окну и становлюсь рядом с Шам Шан. Действительно, чтобы определить на таком расстоянии марку машины, нужен очень наметанным глаз.
— Ну хорошо. В какую больницу ее отвезли?
— Точно не знаю. Девочки говорили, что в клинику где-то недалеко от Министерства иностранных дел. Им. по-моему, сказал об этом человек из полиции.
— Ну хорошо, тогда все. Эта открытка твоя?
Шам Шан молча отрицательно качает головой.
— Хорошо. Я пошел.
Шам Шан кивает, и я торопливо покидаю коттедж, в котором жила Джой. Вряд ли я когда-либо еще попаду сюда.
Отойдя за пару кварталов, захожу в небольшое кафе. Взяв чашку кофе достаю из кармана открытку, которую взял из номера Джой. На открытке радостно улыбается толстый румяный клоун в усыпанном звездами красно-синем костюме. Несколько штрихов чернильной ручкой превратили веселую улыбку на открытке в зловещий оскал старого клоуна Йоста. Эта фигура — единственное и последнее послание. Видимо, Джой действительно думала о разговоре с Йостом. Кажется, что он сделал невероятное — достал меня с того света, убив Джой. Но на этом свете осталось немало тех, кто действительно виновен в произошедшем и с кем еще можно посчитаться.
Нечего обманывать себя и тянуть время — надо ехать в больницу. В конце концов, иметь полную информацию для меня сейчас важнее всего. В институте почти наверняка никто ничего не знает, в полицию же мне хода нет ввиду неофициальности моего статуса. Ждать особенно нечего даже институтский куратор Джой вряд ли получит какие-либо реальные сведения от следствия в обозримом будущем.
На этот раз я беру такси: события явно ускоряют ход, и фактор времени может стать решающим. Кроме того, таксист скорее довезет меня до клиники, адреса которой я толком не знаю.
Намою
Не люблю больниц вообще, а уж моргов тем более. Однако сейчас мои ощущения притупились и поиски прозекторской особых эмоций у меня не вызывают. Однако когда передо мной предстает флегматичного вида высокий тощий патологоанатом в зеленом халате и шапочке и я осознаю, что именно он…, мне становится дурно. Все медленно плывет у меня в глазах. Одеревеневшими губами я вяло говорю о том, что я друг мужа погибшей и хочу узнать, что произошло.
Судя по выражению лица врача, он не верит мне. Однако ему явно лень спорить со мной и выяснять, кто я есть на самом деле. В нескольких словах он пытается привести некоторые медицинские подробности, но я жестом останавливаю его и спрашиваю, обнаружены ли прижизненные повреждения. Здесь мой собеседник спотыкается и после минутного колебания неохотно говорит:
— Явных следов насилия я не нашел. Сломана височная кость, что и стало причиной смерти. Теоретически возможно, что перелом был получен при падении в воду. Воды в легких нет, то есть в канал она попала уже мертвой. Больше ничего сказать не могу.
Последняя фраза убеждает меня в том, что ничего существенного я больше не узнаю. Торопливо прощаюсь с патологоанатомом и выскакиваю на улицу. Снова ловлю такси и, уже сидя в машине, растираю онемевшее лицо руками, пытаясь прийти в себя.
Приехав в квартиру, запираю дверь и делаю себе крепкий кофе. Закуриваю сигарету и вместо того, чтобы обдумать ситуацию, бессмысленно разглядываю крыши за окном. Произошедшему можно найти тысячу и одно объяснение. Но у меня в голове только одна мысль. Я виноват.
Но понимание этого факта еще не есть план действий. А делать что-то надо, ибо в самом близком будущем в канале окажусь и я. Если раньше эта публика хотела меня засветить как своего агента, то теперь их намерения сводятся лишь к тому, чтобы меня прикончить. И они постараются это сделать, как только узнают, что я в Гааге. Вернее, если узнают.
Вернувшись в гостиницу, делаю еще одну попытку забрать свои вещи. Перед этим захожу в магазинчик через дорогу купить сигарет.
Взяв пачку сигарет, выхожу из магазина. Успеваю сделать два шага, когда дорогу загораживает среднего роста крепыш в костюме, но без галстука. Мне, наверное, не суждено забрать свои вещи из гостиницы. Крепыш, показав закатанное в пластик удостоверение, приветливо говорит:
— Я из полиции. У нас есть к вам несколько вопросов. Не могли бы найти для нас час-полтора?
— Побеседуем у меня в номере?
— Если вы не против, я бы предложил проехать до Министерства внутренних дел.
Если говорить откровенно, то я как раз против того, чтобы «проехать в Министерство внутренних дел». Эта поездка наверняка закончится бестактным вопросом о том, когда я намерен покинуть эту гостеприимную страну. А у меня в распоряжении остались считанные дни, и все еще нет билета на руках. Я его даже не заказывал.