Парижский архитектор
Шрифт:
Рукопожатие Мане оказалось крепким и уверенным – именно таким, какого ждешь от человека, сумевшего заработать миллионы.
Отличный старт, подумал Люсьен. Ему стразу понравился этот пожилой, аристократического вида промышленник. Он хорошо помнил, как в 1937 году проектировал здание на рю Серван для Шарля Гастона, владельца страховой компании, – четыре этажа из светлого известняка со стеклянной, спирально закрученной лестницей внутри. Люсьен считал его своей лучшей работой.
– Месье Гастон был очень любезен, направив вас ко мне. Чем могу помочь?
Перед тем как
Мане вошел в открытую дверь апартаментов 3Б, и Люсьен последовал за ним. Даже спина монсеньера Мане вызывала уважение: отменная осанка, дорогой, безупречно сшитый костюм. Настолько безупречно, что немецкий офицер непременно пожелал бы узнать имя портного.
– Итак, месье Бернар, позвольте ввести вас в курс дела. В течение некоторого времени в этой квартире будет жить мой друг, и я хочу внести в планировку некоторые изменения – такие, чтобы он мог чувствовать себя вполне комфортно, – проговорил Мане, пока они неторопливо пересекали прихожую.
Люсьен не мог представить, чего хочет от него этот пожилой человек. Пустая квартира была превосходна: высокие потолки, широкие окна, на стенах – резные дубовые панели и пилястры, обрамляющие дверные проемы, ведущие в жилые комнаты. Паркет, великолепные камины, облицованные зеленоватым мрамором. Ванные комнаты и кухня оборудованы по последнему слову техники, повсюду фарфор и сверкающий хром. По парижским меркам квартира была огромной, по крайней мере, раза в два больше, чем обычная.
Мане остановился и повернулся к Люсьену.
– Мне сказали, что архитекторы видят пространство иначе, чем остальные люди. Обычный человек воспринимает комнату такой, какая она есть, а архитектор сразу же, почти инстинктивно, начинает размышлять о том, как изменить ее к лучшему. Это так?
– Абсолютно, – ответил Люсьен не без апломба. – Вам может показаться непривлекательной какая-нибудь старая квартира, но архитектор в своем воображении способен превратить это замкнутое пространство в нечто совершенно исключительное.
Люсьен втайне волновался. Может, Мане хочет нанять его, чтобы переделать эту квартиру целиком и в совершенно ином духе?
– Вот как? Скажите, месье Бернар, вам нравится, когда вам бросают вызов? Любите решать необычные задачи?
– Еще бы! Меня всегда увлекали архитектурные проблемы, – ответил Люсьен, – и чем сложнее задача, тем лучше.
Он надеялся, что говорит именно то, что хочет услышать Мане, и если тот пожелает, чтобы он возвел прямо здесь Триумфальную арку, он бы ответил, что нет ничего проще. В военное время нельзя отказываться от работы. Любому дураку это известно.
– Что ж, хорошо, – Мане вошел в салон, обернулся и отечески опустил руку на плечо Люсьена. – Думаю, пора рассказать поподробнее об этом проекте, но сначала давайте обсудим ваш гонорар. Полагаю, двенадцать тысяч франков будет достаточно?
– Двести франков – щедрая плата, месье.
– Вы ослышались. Я сказал – двенадцать тысяч.
На мгновение повисла тишина. Цифры запрыгали в мозгу
– Месье, это. это даже более, чем щедро. Я бы сказал, что это просто невообразимая сумма!
– Вовсе нет, если от этой суммы зависит ваша жизнь.
Люсьен решил было, что это просто шутливое замечание, и издал тот самый короткий утробный смешок, который так раздражал его жену, но приводил в восторг любовницу. Лицо его при этом осталось невозмутимым.
– Но перед тем как я посвящу вас в тонкости, позвольте задать вам очень личный вопрос, – Мане прищурился.
– Внимательно слушаю вас, месье.
– Как вы относитесь к евреям?
Вопрос ошеломил Люсьена. Какого дьявола, причем тут евреи? Но прежде чем ответить, что евреи – стяжатели и воры, архитектор сделал глубокий вдох. Он не хотел сказать ничего такого, что может оскорбить Мане, и в итоге лишиться работы.
– Они – такие же человеческие существа, как и любой из нас, – наконец негромко произнес он.
Люсьен вырос в антисемитской семье. Слову «еврей» всегда предшествовало слово «ублюдок». Его дед и отец были уверены, что капитан Альфред Дрейфус, еврей-офицер, служивший в штабе французской армии в конце прошлого века, был предателем, несмотря на твердые доказательства того, что военные секреты продавал немцам другой офицер – аристократ Эстерхази. Дед Люсьена уверял его, что именно евреи виноваты в унизительном поражении Франции во Франко-прусской войне 1870 года, хотя не мог привести каких-либо аргументов в поддержку этих обвинений. Ненавидел ли он евреев за то, что они предали страну, за то, что они распяли Христа, или за их успешные сделки – не принципиально. Многие французы были антисемитами. И так было всегда, думал Люсьен.
Молодой человек взглянул в глаза Мане и порадовался, что оставил эти мысли при себе.
– Вы, наверное, обратили внимание, что с мая этого года все евреи, начиная с шестилетнего возраста, обязаны носить на одежде желтую звезду Давида? – спросил тот.
– Да, месье.
Люсьен знал об этом, но не считал чем-то из ряда вон выходящим, хотя многие парижане чувствовали себя оскорбленными. В знак протеста некоторые не-евреи начали прикреплять к верхней одежде желтые звезды из толстого сукна, желтые цветы или засовывать в нагрудные карманы пиджаков желтые платки. Он даже слышал, что какая-то женщина нацепила желтую звезду на ошейник своей собаки.
– Шестнадцатого июля, – продолжал Мане, – в Париже согнали почти тринадцать тысяч евреев и отправили в Дранси. Девять тысяч из них – женщины и дети.
Люсьен знал о Дранси. Это был недостроенный квартал близ аэропорта Ле Бурже, который проектировал его друг, архитектор Морис Папон. Год назад в этот квартал начали свозить задержанных со всего парижского региона, хотя там не было ни воды, ни электричества, и никаких санитарных условий. Папон рассказывал ему, что заключенных из Дранси затем переправляли по железной дороге куда-то на восток.