Парижский эрос
Шрифт:
— Вы знавали Уго Тоньети?
— Немного. Но главным образом я знаю его взгляды, брошюры.
— Не в Париже ли он теперь?
— Не знаю. Не думаю. Не в тюрьме ли он, вернее?
И Луиза Арджелати очень весело рассмеялась.
— Нет… я уверен, что еще недавно он был в Париже. Да… в одном обществе, где и мне предстоит побывать.
Затем Михельс перевел разговор на другую тему.
X
ИДЕИ ЛОЛЕРКА. МАСОНЫ
Кланрикар, Лолерк и Дарну покинули собрание одновременно с Матильдой Казалис и пошли ее провожать.
Они направились по верхним улочкам Вышки, чистым и тихим.
— Вы страдаете, господин Кланрикар? — спросила Матильда Казалис.
— Не смейтесь надо мной.
— Я не смеюсь.
— Страдаю… это, пожалуй, громко сказано. Но от речей этого немца у меня стало тяжело на душе.
— У меня тоже. У нас всех.
— Да? Более или менее. Женщины счастливее.
— Чем же?
— Я не могу себе представить, чтобы такие вещи удручали их так же, как нас.
— Вы нас дурами считаете, господин Кланрикар?
— Нет, более опьяненными жизнью… Я говорю, главным образом, о молодых женщинах. О красивых.
Расставшись с Матильдой у ее подъезда, трое молодых людей продолжали бродить. Еще не совсем утихшее оживление на крутых улицах, доносившийся еще с бульвара Рошешуар шум веселья не привлекали их. Они предпочли шагать по улицам поперечным, совсем уснувшим и немым, где их разговору, такому же уединенному, как между стенами комнаты, ночной воздух придавал еще больше свободы.
— Вы заметили, — сказал Лолерк, — под конец я обменялся с Михельсом несколькими словами отдельно. Он меня расспрашивал о настроениях в педагогических кругах. По-видимому, и тут они чудовищно от нас отстали. Затем он спросил меня, восхищаемся ли мы в нашем кружке Жоржем Сорелем, отводим ли мы ему подобающее место, по его, Михельса, мнению, выдающееся. Сорель для него — это будущее.
— Мне лично, — заметил Дарну, — некоторые идеи Сореля представляются заманчивыми; плодотворными, если хочешь. По-моему, он очень самомнителен и немного желчен. Помню, между прочим, одну его статью о Золя, гнусно несправедливую и мелочную в нападках. На нее обратил мое внимание Сампэйр, возмущаясь ею. Дескредитировать демократию, парламентаризм, дрейфусарскую интеллигенцию — все это очень мило… Но в пользу кого, в конце концов? Что из этого выйдет? Я к этому отношусь подозрительно.
— А объяснил ли тебе этот Роберт Михельс, — спросил Кланрикар, — что, собственно, предлагает он сам, если все остальные — растяпы или бюрократы? Как тебе показалось: он считает неизбежной, войну?
— Нет… в принципе он, кажется, на удочку неизбежности не клюет.
— Но если социал-демократы не способны удержать Германию от войны, кто же удержит ее? Ведь не пятнадцать же тысяч «настоящих синдикалистов»?
— Он, быть может, на наших синдикалистов рассчитывает, — сказал мягко Дарну.
Лолерк продолжал:
— Сампэйр ему представил возражение такого же рода, когда они в углу беседовали втроем с Луизой Арджелати. Ты слышал их?
— Нет. Я был, по-видимому, отвлечен другим разговором.
— Приятным. С Матильдой Казалис… Ну-ну,
— А твои?
— Мои?
— Да. Ты ведь смеешься над теоретиками неизбежности и утверждаешь, что руки всегда развязаны. Так что же предлагаешь ты? Дарну тебя спросил об атом не так давно. Не в обиду тебе будет сказано, ты все-таки чересчур неопределенно выражаешься.
— Потому что у меня нет охоты вас потешать. Вы и то уж надо мной достаточно смеетесь.
— Да нет же, милый. Нас иногда забавляют твои выходки. Мы молоды. Но, в сущности, мы все тревожно жаждем узнать, что можно было бы сделать. Не правда ли, Дарну?
— Конечно.
— Надоели нам теоретики, фразеры. Мы чувствуем, как велика и близка опасность. Уверяю тебя, если бы кто-нибудь принес нам план, хотя бы рискованный, но настоящий оперативный план, и сказал бы нам, как на пожаре или при кораблекрушении: «Сделайте то-то!», «Станьте там!», то ему было бы нетрудно нас увлечь.
Поколебавшись, Лолерк сказал решительным тоном:
— Ну, так вот что!.. Знай я, что где-нибудь существует тайное общество, люди, преследующие в общем такую же цель, как я, и готовые на все, я ни перед чем бы не остановился, чтобы к ним примкнуть… Вот!
Несколько шагов они прошли молча. Затем Дарну спросил его в своей осмотрительной манере:
— Что понимаешь ты под «готовые на все»?
— Вот пример: международное состояние очень напряжено, как теперь, война очень возможна. Вместо того, чтобы устраивать митинги, мы стараемся определить, кто такие те два или три человека в Европе, которые особенно содействуют этой опасности; и мы пытаемся их устранить.
— Покушениями? — спросил Кланрикар.
— Я не вижу других способов.
— Я должен тебе признаться, что убийства мне отвратительны.
— А война?
— Об этом и говорить нечего.
— Ближайшая война убьет, быть может, миллион людей. Пожертвовать двумя или тремя жизнями для спасения миллиона — это, по-твоему, варварская хирургия?
— Не значит ли это преувеличивать значение отдельных личностей? — сказал Дарну.
— Не станем ударяться снова в метафизику. Ответь мне только на такой вопрос: допустим, что в июле 1870 убиты одновременно Наполеон III и Бисмарк. Думаешь ли ты, что от этого ничего бы не изменилось? Отвечай по совести!
— А кого бы ты сегодня убил?
— К этому вопросу мы еще вернемся.
— Знаешь ли ты это сам?
— Не беспокойся.
— Не нужна ли была бы для этого сверхъестественная прозорливость твоему обществу?
— Скажи лучше — очень серьезное обсуждение; полное беспристрастие. Никакой национальной предвзятости. Сведения, собранные со всех сторон и проверенные путем сопоставления.
— Словом, то, что невозможно.
— Нисколько. Нечего далеко ходить, представь себе, что нам, восьми, или десяти гостям Сампэйра, предложили бы сегодня вечером голосовать совершенно свободно и тайно; нам, имеющим только газеты в качестве источника сведений. Разве не были бы вынуты из урны два или три имени?