Парижское таро
Шрифт:
Рулетка крутится, пока из кошелька дяди Гастона не упадет на стол последняя монета.
– Sacrebleu, [28] я снова банкрот, – просопит он добродушно.
Каждый год дядя проигрывает Ксавье пятьсот франков. Раньше он выдавал любимому племяннику на Рождество пару сотен с помощью Санта Клауса:
– Посмотри-ка, мой мальчик, что положил в чулок Санта Клаус.
Когда Ксавье исполнилось шестнадцать, Санта Клауса заменила рулетка.
Дом в Пуа дряхлеет. Отремонтированные и побеленные летом сени потрескались. Штукатурка сыплется на голову, стоит чуть-чуть хлопнуть почерневшей
28
Боже (фр.).
– Только пташки небесные видят дерево с макушки. Люди смотрят на елку снизу, а не с потолка, – оправдывает дядя свой страх перед стремянкой. И поскорее переводит разговор на другое. – Расскажите лучше, как вы провели праздники в прошлом году.
– Шарлотта, расскажи, ты ведь готовила ужин. – Ксавье наслаждается ароматной гаванской сигарой.
Можно перестать делать вид, что я тоже затягиваюсь: курение сигар – одна из рождественских традиций дяди Гастона. Я сгребаю раскаленные угли в камине щепкой, прихлопываю искры. Гаснущее пламя освещает гостиную, его рыжий свет смешивается с обнимающим темные углы мраком. Отблески переливаются неубранных со стола приборах, наполняют замшелые бутылки.
– В прошлом году, дядя, перед самым Рождеством Ксавье подхватил грипп. Обычно он разделывается с этим делом к концу ноября. Мы надеялись, что он успеет выздороветь и мы приедем в Пуа, но за два дня до праздников температура подскочила под сорок. Чтобы его побаловать, я решила устроить польское Рождество – двенадцать блюд: вареники, заливное, борщ… Мы пригласили нашу соседку. Она из Южной Кореи, приехала на один семестр в школу рекламы. Большинство японцев и корейцев бегают по Парижу с планшетами – изучают дизайн интерьера, рекламу, швейное дело, в общем, прикладные художественные специальности, а не живопись или скульптуру. По вечерам, после занятий, наша кореянка возвращалась в пустую мастерскую и, наверное, чувствовала себя очень одиноко. По выходным мы заходили к ней, брали на выставки, в кафе. Чанг католичка, судя по ее рассказам, христиане – корейская элита, в то время как плебс исповедует буддийские суеверия. У Чанг прелестные раскосые глаза, словно у котенка. Она всегда улыбается, просто на всякий случай – улыбка компенсирует плохое знание французского. Пригласили и Габриэль, мы вам когда-то о ней рассказывали.
– Смутно припоминаю, кажется, она пишет книги, да? О чем? Напомни, пожалуйста, Шарлотта.
– О любви, дядя.
– А, понятно, она пишет любовные романы, как же я мог забыть.
Ксавье поперхнулся дымом и, перегнувшись через подлокотник шезлонга, пытался откашляться.
– Так что нас было четверо, – продолжила я праздничные мемуары, – число блюд по числу апостолов, место для нежданного гостя… Под белой скатертью сено в память о вифлеемских яслях. За стол сели, когда взошла первая звезда. Такова польская рождественская традиция.
Мы съели двенадцать блюд, послушали музыку, пошутили. Чанг была очень тронута, она впервые проводила праздники на чужбине. Девушка почти благоговейно накладывала себе на тарелку куски карпа, вареники. Из-за стола поднялись после полуночи, Чанг поблагодарила за приглашение, несколько раз поклонилась, но все как-то
– Ай-ай-ай, разве хорошо смеяться над ближними? – Дядя погрозил Ксавье сигарой. – Не узнаю тебя, ты ведь был когда-то служкой в Нотр-Дам.
– Смеяться? Дядя, да этим сеном я, может, несу в далекую Корею веру – буддистам и прочим язычникам.
Мы остались у дяди Гастона еще на два дня. На прощание он вручил мне длинную норковую шубу тети Катрин.
– Валяется в шкафу, в конце концов моль съест. Возьми, Шарлотта, носи, Катрин бы наверняка тебя полюбила. – Дядя Гастон обнял нас и спустился со ступеньки вагона. Подождал, пока поезд тронется. Шагая вдоль заиндевевших путей, он кричал, чтобы мы не забыли приехать весной, когда будут «одевать» груши.
Душные переходы метро, подземная жизнь обреченных на Париж. На станциях плакаты, воспевающие красоту зубной пасты или страстную любовь к роскошному дивану. Стены испещрены надписями. Надпись оптимистическая: «Сердце бьется 4200 раз в час, разве это не прекрасно?!» Внизу карандашом приписка: «А что же еще ему делать?» Надпись сардоническая: «В Париже 100 000 носителей вируса СПИД. Хочешь проверить, входишь ли ты в их число? Посмотри в зеркало».
Надпись метафизическая – под рекламой научного труда о загадке загробной жизни: «А где доказательства существования жизни до смерти?»
В метро тоже праздник: клошар – увешанный шарами, обвязанный золотой цепью из конфетных фантиков, с нарисованной на лбу звездой, – загораживая узкий переход, собирает пожертвования на рождественскую елку.
О том, что над головой Сена, можно догадаться по вони сероводорода, а о приближении Гар дю Нор говорят желтые лужи на перронах и ручейки на путях. Писающий эрудит начертил мелком на вокзальных плитках: «Писайте всюду с бесстыдством невинных младенцев, как призывал Ланца дель Васто в XIII веке».
Воспользовавшись тем, что мы остались вдвоем, принимаю горячую ванну. Барахтаюсь в пене, добавляю кипятка – можно не беспокоиться, что в бойлере не хватит горячей воды для Томаса или Михала. Ксавье не любит купаться в холодной ванной, так что еще одним претендентом меньше. Вода сапфирового цвета. Я добавляю розового масла: отливающие фиолетовым жирные капли разбиваются о мои колени и бедра, разлетаются тысячами пузырьков и мягко оседают на пушистом холмике. Зубной щеткой я зачесываю волосы на живот.
– Ксавье, иди посмотри, – стучу я ступней в дверь.
– Что такое?
– Остатки!
– Остатки чего?! – Он не двигается с места.
– Иди сюда, узнаешь.
Стул отодвигается и дверь – слегка, чтобы пар из ванной не проник в мастерскую, – приоткрывается.
– Что у тебя тут?
Я перевернулась на живот:
– Иди сюда, дай палец. Вот, видишь, здесь у меня кончик хвоста, животный рудимент эволюции. Здесь, – я села, изогнув бедра, – рыжие водоросли, растительный рудимент эволюции. Если их сфотографировать крупным планом, не отличишь от водорослей в морской пене.