Парижское таро
Шрифт:
Томас снова смотрел вниз, Ксавье затянулся сигаретой.
– Вы правы, барокко могли выдумать только испанцы. Посмотрите на ту парочку в углу, под часами.
Толстая блондинка и красавец южного типа разговаривали по-испански, потягивая попеременно пиво и молоко. Перед ними на столике валялись ломаные сигареты, сигары, перевернутые чашки.
– Я бы не назвал эту смесь пива с молоком или манеру запивать чай кофе отвратительной. Я наблюдаю за ними с того момента, когда они пришли. Случайно перевернули чайник, вываляли в луже сигареты,
Мы вернулись домой. Томас проверил счетчик, перевел киловатты во франки:
– Мадам и месье! За неделю мы сэкономили достаточно, чтобы сегодня позволить себе включить отопление на всю ночь.
Михал на своей подстилке ждал, пока в комнате станет тепло.
– Ксавье, хочешь, я тебе попозирую для какой-нибудь фигуры таро? – Он высунул ногу из-под пледа.
– Я лучше почитаю. – Ксавье уселся к батарее.
– Для какой карты ты хочешь позировать? – спросила я Михала.
– Все равно, могу даже изобразить Императрицу или Папессу в платке. Ради Бога, мне только теплее будет… Можно Мир и Звезду, лишь бы не уродцев с Колеса фортуны или этих, нашинкованных, с карты Смерти.
– А знаешь, Ксавье, это очень оригинальная идея – карты таро с изображением одного и того же человека.
– Шарлотта, это было бы не марсельское, а маниакально-возвеличивающее таро: Михал-ангел, Михал-дьявол, Михал одетый, Михал голый, Михал-мужчина, женщина, нечто среднее. Судя по тому, что ты рассказывала, имеет смысл рисовать только марсельское таро, во всех прочих детали варьируются, а архетип стирается.
– Для медитации измененное таро не годится, но гадать на нем можно.
Ксавье отложил книгу:
– Я не собираюсь открывать лавочку с веерами, гадальными картами и эликсирами молодости. Скульптура, рисунок должны быть истинными, то есть архетипическими.
– Это все на искусствоведческом изучают – про истину и архетипы? – Томас оторвался от листочка, на который выписывал слова.
– Нет, не изучают, художник с этим рождается.
– Дальше можешь не расспрашивать, – предупредил Михал. – Я уж однажды пытался. Художник рождается с архетипом художника, на этом у Ксавье рациональные аргументы заканчиваются. Остальное он может нарисовать, вылепить, станцевать.
– Ага. – Томас вернулся к своей работе.
– Это «остальное» – вовсе не шутки. – Ксавье ногтем соскабливал воск с дощатого пола. – Передать архетип, не нарушив его собой, собственным неумением.
– Не понимаю, ты хочешь нарисовать новый вариант марсельского таро, ничего в нем не изменив? Не получится, это невозможно, – убеждала я Ксавье.
– С точки зрения рациональной невозможно, я понимаю. Нужно довериться инстинкту, должен быть какой-то способ.
– Шарлотта, как сторонний свидетель советую тебе благословить мужа в дальний путь, – сочувственно посоветовал Михал. – Он ступил на счастливую стезю иррациональности. Многие возвращаются оттуда Наполеонами,
– Звучит, как цитата из Достоевского, – заметил Ксавье, продолжая чистить доску.
– Жизнь вообще похожа на цитату из Достоевского. – Михал выпутался из кокона пледов. – Кофе, чай? – Он соскочил с подиума на теплый пол.
– Для обеда меню в самый раз, – буркнул Томас.
– Обед будет только завтра на завтрак, холодильник пустой, – донеслось из кухни.
Вечером зашла Габриэль – искала фуляровый платок. Саша, должно быть, потерял его по дороге на стоянку. Я помню, что перед уходом закутывала ему шею. Габриэль была не в лучшем настроении. Саша простудился и заявил, что болотистый парижский климат ему вреден, а температура ниже пяти градусов равносильна смерти. Завтра он улетает на Майорку – будет лечить грипп у тетки де Кустен. Саша провел в ее дворце детство, и лишь она сумеет должным образом поправить его подорванное здоровье. Уходя, Габриэль столкнулась в дверях с Мишелем. Здороваясь, он дал нам понять, что его визит носит исключительный характер. По воскресеньям он не выходит из дому, поскольку в этот день ощущает себя пошляком. Однако ему непременно надо оправить в серебро сережки, полученные накануне от Грега и Марка, знакомых владельцев одной лондонской галереи. Украшения, которые я делала в свое время, очень ему нравились, может, я бы взялась за эту работу?
– Вот сережки. – Он протянул мне платок с двумя прозрачными кулончиками.
– Не слишком тяжелые? – Я взвесила их на ладони. – Еще пара грамм серебра, и уши у тебя вытянутся до плеч. Вылей оттуда эту мутную воду, они станут легче.
– Это не вода, это формалин. Для консервации эмбрионов.
– Эти создания внутри – эмбрионы? – Я с отвращением швырнула сережки на стол.
Ксавье понюхал их, посмотрел на свет.
– Эмбрионы чего, обезьяны? Кенгуру? – гадал он.
– Человека, – развеял его сомнения Мишель.
– И чьи же это детки? – Сережки выпали на пол из рук Ксавье.
– Что ты делаешь! – Мишель поднял украшения и проверил, целы ли они.
– Откуда эти английские сукины дети взяли человеческие эмбрионы? – размышлял вслух Ксавье.
– Можно? – Томас взглянул на сережки и передал Михалу.
– Это наверняка не дети Грега и Марка. Они очень любят друг друга, – Мишель улыбнулся, – и часто этим занимаются, но иные законы природы непреодолимы.
– Не лучше ли окрестить трупики, а затем похоронить? – Михал завернул сережки в платок.
– Или съесть. – Томас не сомневался, что Мишель воспримет его слова не иронически, а как искушение.
– Съесть? Похоронить? Разве вы не видите, что эти сережки – произведение искусства, изысканно соединяющее метафору жизни и смерти? Как можно их уничтожить?
– Послушай, Мишель. – Ксавье уже успокоился. – Носи свои сережки, мне это не мешает, но ты ошибся адресом, здесь не прозекторская.