Парижское таро
Шрифт:
– А кто говорит, что Матеуш сумасшедший? По-арабски слово «безумец» означает, кажется, еще и «святой», – успокаивала я ее, листая книгу. – Страница шестидесятая: «Если Земля круглая, то как долго следует идти вперед, чтобы увидеть собственную спину?»
– Открой девятнадцатую, – торопила Анка.
– Вот, страница девятнадцатая… – Я развернула старательно вклеенную в тетрадь схему масштабом 1:20 под названием «Как размножить балерину». На рисунке была изображена большая бритва, на острие которой балерина садилась на шпагат. Бритва рассекала балерину на двух балерин, которые затем делились на четырех, и так далее. Под картинкой зачеркнутая красным подпись:
– Это пока только замысел, – сказала Анка, забирая у меня книгу, – на самом деле таким образом можно производить, например, гидр.
– Конечно, – согласилась я.
– Кроме технических идей, у Матеуша была идея в стиле барокко. Страница девяностая, название: «Любовь в XVII веке до гробовой доски». – Анка начала цитировать по памяти. – «Вступление: если свет точит мрамор, какова же сила его воздействия на хрупкую душу – отсюда игра светотени в искусстве барокко. Действие: на катафалке усыпанное цветами тело девушки. Нам видно только ее бледное лицо. В комнате почти полный мрак, лишь от мертвого лица исходит рембрандтовский свет. Появляется мужчина в монашеском облачении, капюшон опущен на глаза. Смотрит на девушку – ему кажется, что она жива, дыхание колеблет цветы. Монах подходит к катафалку, руками касается плеч покойницы, склоняется к ее губам, чтобы запечатлеть на них поцелуй. В следующую секунду он уже вырывается, пытаясь высвободить ладони из цветов, в которых кишат черви. Руки монаха срастаются с мертвым телом. Тлен пожирает его, крик замирает в разлагающемся горле. Мораль: любовь не имеет морали», – вдохновенно закончила Анка и поглядела на меня, словно ожидая диагноза.
– За что забрали Матеуша?
– За обед. Я хотела налить ему суп, борщ. А Матеуш отодвинул половник, вынул из кармана горсть таблеток и бросил в тарелку. Разные – цветные, белые, реланиум, антибиотики, я не разбираюсь в лекарствах. Залил их корвалолом и стал кричать, что раз Бог все видит, то пусть посмотрит в последний раз. Одни психиатры уверяют Матеуша, что Бога нет, другие – что не стоит понимать буквально догматы веры. Ни одному врачу не удалось найти логический аргумент – тот единственный, который излечит Матеуша.
Прошло уже несколько лет, Матеуш съел суп и второе. Мне не хочется есть, я устала. Стою, облокотившись о стойку, в мои волосы проникает аромат кофе, вонь окурков. Если бы вместо крови наполнить мои вены горячим кофе…
– Не спи, не спи стоя, – потряс меня Жан за плечо. – Я опоздал маленькую четверть часа. – Он поцеловал меня, оцарапав свитером из натуральной шерсти. – Сегодня не будет урока польского, ты познакомишься с прекрасной женщиной. Три кофе и вино, – распорядился мой ученик.
– Послушай, je m'en fous de [6] твои уроки. У меня есть сорок пять минут. Выучишь ты что-нибудь или нет, плати сотню.
– Не волнуйся, вот тебе деньги и пошли – я представлю тебя Габриэль, она пишет.
– Грамотная, стало быть.
– Габриэль? Классическое образование: греческий, латынь, в совершенстве немецкий и английский. Ей уже за семьдесят, но она продолжает писать, последняя ее книга – о некрофилии. Просто бестселлер.
Мадам Габриэль Виттоп скорее напоминала мужчину в расцвете сил. Черные, коротко стриженные волосы, свободный пиджак. В пользу ее женственности говорили яркий
6
мне наплевать на (фр.).
– Габриэль, как ты относишься к зоофилии? – поинтересовался Жан, усмотрев в трауре по собаке проявление истинных чувств.
– Если это доставляет животному удовольствие, почему бы и нет, но я знаю по собственному опыту, что обычно для животных это неприятно.
Жан болтал с мадам Виттоп, а я просматривала «Некрофилию», изданную Раше. После нескольких страниц откровенных описаний меня замутило.
– Не хотелось бы мне оказаться на месте вашей любовницы, – заметила я, возвращая ей книгу.
– Женщины меня не интересуют, – заверила Габриэль. – Мир женщин прекрасен, но скучен. Они подчиняются лишь инстинкту. Поэтому мужчина может передать женщине семя со словами, что любит ее, – и она его понимает, поскольку в этот момент оба они движимы инстинктом. Однако передать этим прелестным идиоткам хотя бы зародыш мысли практически невозможно. Мозг женщины никак не связан с ее эрогенными зонами.
Следовало как-то прореагировать, но когда так устаешь, то перестаешь быть мужчиной или женщиной, ты уже просто измученный человек. Впрочем, даже если в моем мозгу и произошли бы весьма замедленные мыслительные реакции и если бы они и проявились слюноотделением возмущения, это не имело бы никакого смысла: Габриэль как раз сменила тему разговора.
– Что за девушка разговаривает с Жаном?
К Жану – уж явно не к нам – подсела Шарлотта, одна из его подружек. Мы познакомились на какой-то вечеринке, но вряд ли она меня запомнила, поскольку была пьяна в стельку.
– Эта исхудавшая блондинка с черными кругами под глазами – одна из двух официальных любовниц Жана, – прошептала я Габриэли.
– Она не худая, я бы скорее сказала – эфемерная и хищная, – оценила та Шарлотту.
– Хищная, как пулярка. Истерия самки и вульгарный невроз, – выдала я краткий психологический портрет Шарлотты.
– Чем она занимается? – продолжала допрос Габриэль.
– Занимается? Это не в ее стиле. Шарлотта возбуждает, возбуждает своим беспомощным творчеством, второсортной эзотерикой – она, видите ли, пишет книгу о таро. Во Францию вернулась перед выпускными школьными экзаменами, отец француз, мать полька.
Шарлотта перестала нашептывать Жану на ухо сладкие глупости. Поглаживая его ладонь, она обернулась к нам.
– Что у тебя с Жаном? – деловито спросила она меня.
Я хотела ответить: «Сто франков в неделю», – но тут вдруг Шарлотта усмотрела несуществующие узы между мной и Габриэлью.
– Слушай, – почти зашипела она от сдерживаемой ярости, – в нашей компании есть одно правило: никаких лесбиянок или педиков. Жан спит с Вероник, но ее приятель не гомосексуалист. Мой муж тоже, да и бой-френд его любовницы, насколько мне известно, мальчиками не интересуется. Ты поняла? – Шарлотта тряхнула головой в мою сторону, так что искусно «растрепанная» прическа скрыла лицо. – СПИД – не очень-то приятная болезнь, ясно?