Парижское таро
Шрифт:
– Сейчас он, наверное, в библиотеке Бобур, – подумала я вслух, надевая пальто.
– Приведи его, где бы он ни был, детка, – неужели ты не понимаешь, как далеко он зашел, какой внутренней точки небытия коснулся?
– Я только сказала, что он в Бобур.
Перед Бобур, как всегда, поют о кондорах индейцы в пончо и котелках. Возле них сидит живописный старик – выглядывает из золоченой рамы и предлагает прохожим свою добродушную улыбку: бросьте в шляпу франк и сделайте снимок. Какой-то анархист, взобравшись на ящик из-под кока-колы, призывает не платить за пиво:
– Это извращение – за одно и то же пиво в магазине
Я обошла два этажа библиотеки, столик за столиком, заглянула даже в отдел спорта. Разбудила клошара, уткнувшегося в альбомы по искусству Ренессанса. Задела еще нескольких, спавших на полу. Нигде не было Михала – в армейской куртке, разорванных джинах, с приросшим к спине рюкзаком. Пять часов вечера, темнеет, тонут в сумерках узкие домики перед Бобур. В воздухе запах травки и гашиша. Поднимаясь вверх по скользкой мостовой, я прохожу мимо сидящих на корточках индейцев, и крутая улица, подчиняясь ритму их музыки, превращается в стену мексиканской пирамиды. На вершине лавочник громко возвещает:
– Свежие устрицы, свежайшие! Медам, месье, свежие устрицы, покупайте свежих устриц!
Раз появились свежие устрицы, значит, начинается праздник молодого вина божоле.
– Мадемуазель, позвольте угостить вас бокалом вина, – галантно покачивается в дверях бистро пожилой мужчина.
– Не могу, я ищу одного человека, – оправдываюсь я.
– Да ладно вам, этот человек сегодня тоже пьет божоле, вы не можете отказать мне в такой день.
Я вошла в уютное бистро. Старик усадил меня за стойку и подал бокал красного вина. Рядом пил кошерное божоле любавичский хасид.
– Хорошее вино, – одобрительно заметил он. – А вы знаете, что вино изобрели евреи? Первый подвал был открыт Ноем пять тысяч лет тому назад.
– Разумеется, вино изобрели евреи, – согласился хозяин, вытирая рюмки. – Всё они изобрели, весь мир – изобретение еврейского Бога. Так написано в Библии.
– Так оно и есть, – согласился старик.
Хасид долил себе из кошерной бутылки. За столиком позади нас начали ссориться два панка. Звон разбитых пепельниц. Выбежав из-за стойки, хозяин разнял драчунов и выставил из бистро.
– Это еврейская религия учит, что следует подставить вторую щеку, да? Не очень-то эффективно, – пожаловался он, осторожно собирая битое стекло.
– Ничего подобного, – возмутился любавичский хасид, – никогда в жизни. Если тебе дали пощечину, не подставляй другую щеку, а убегай: зачем же искушать человека на новый грех?
Никто не знал, где прачечная Михала. Эва, его жена, слышала, что это где-то в районе Лез Аль. По нескольку раз в день я заходила и осматривала всю библиотеку. Расклеила вокруг Бобур записки: «Михал, позвони. Шарлотта». Ксавье, увидав, как я пишу очередное объявление, посоветовал дописать по-французски: «Прививки сделаны, нашедшего просим доставить по следующему адресу… Хорошее вознаграждение гарантируется».
– Нельзя искать его, словно потерянную вещь. Это человек, в твоих мыслях о нем должны присутствовать эмоции, ты должна захотеть его увидеть. Иначе вы никогда не встретитесь. Найти можно предмет, собаку, но встретить – только человека.
– Ксавье, что это ты в метафизику ударился? – продолжала я переписывать объявления.
– Это не метафизика, а чистой воды практика. Я ковыряю глину, пытаясь найти внутри человека.
Поэтому, расклеивая новые объявления, я думала о Михале, о его прачечной и о том, что хочу, чтобы он жил с нами, потому что устала от проповедей Ксавье. Михал и в самом деле нашелся – я встретила его в библиотеке, обложенного томами комментариев к Декарту. Я села рядом.
– Cogito ergo sum, [8] – приветствовал он меня.
– Потрясающе, Ксавье оказался прав! Мыслю, следовательно, ты существуешь.
– Это не Ксавье придумал, – удовлетворенно заметил Михал, – а епископ Беркли. Он предполагал, что мир вещей существует лишь тогда, когда мы на него смотрим. Стоит закрыть глаза или отвернуться, пейзаж, человек или пустая бутылка из-под виски исчезнут. Епископ пытался оборачиваться неожиданно. Однако действительность всегда его опережала, успевая создать фальшивые декорации. Беркли не был безумцем, это доказано. – Михал чертил на обложке тетради что-то вроде плана. – Если очень-очень быстро оглянуться, можно увидеть епископа. Он посмотрит на тебя и подумает: «Вот видишь, я был прав».
8
Мыслю – следовательно, существую (лат.).
Я была уверена, что Беркли не увижу, но все равно захотелось обернуться.
– Ну как? – жаждал убедиться в своей правоте Михал.
– Вижу негра в элегантном костюме, у него насморк, он нюхает ментоловый карандаш. По-моему, сейчас запихнет его себе в нос.
– Попробуй обернуться быстрее, – посоветовал Михал.
– Запихнул…
Я помогла Михалу упаковать рюкзак, и мы вышли из библиотеки. По дороге к метро я объяснила, что ему предстоит быть жильцом-моделью. Вкратце описала наши с Ксавье привычки. Однако Михал продолжал размышлять о мышлении.
– Послушай, – радостно сообщил он, – я сочинил стихотворение. Нет, не стихотворение, хокку. Пошлю его Эве. Хокку о разводе: «Я думаю о тебе, а ты думаешь о члене своего нового любовника».
– Ты уверен, что надо это ей посылать?! – пыталась я перекричать шум метро.
– Это ведь красивое хокку, очень красивое. Женщинам принято посылать стихи и цветы, разве не так?!
– Почему ты всегда договариваешься со мной о встрече в одном и том же кафе, у тебя кто-то есть на улице Паве?
– Ты, ты, Габриэль! – Я, смеясь, поцеловала ее. – Ты мне ужасно нравишься в этом кафе, потому что не понимаешь ни слова. В состоянии заказать чай, но беспомощна, когда официантка болтает по-польски или по-русски. Мне хочется, чтобы ты хотя бы здесь не чувствовала себя хозяйкой, впрочем, ты ведь знаешь, что от тебя у меня нет секретов.
– О чем ты говорила с официанткой? – Габриэль все же пыталась быть в курсе всего.
– Это непереводимо… Я спросила ее, что случилось с человеком, который когда-то играл здесь на аккордеоне. Она ответила, что с некоторых пор его не слышно, видно, умер.