Парковая зона
Шрифт:
– Вано, – шипит сквозь сведенный рот, – иди, давай! Хозяин зовет! Самый большой человек будет…
Да плевать Ивану на всех этих больших людей с колокольни! Они, люди эти, тогда большие, когда ты маленький. А Метелкин теперь – никакой. И нигде! Это раньше он по бумагам казенным числился. Сам бумаги хитрые составлял. Чертежи чертил. Свою фамилию оставлял. Сам расписывался в ответственности. Определенное место занимал. Хоть небольшое место, но нужное…
– Да пошли они все на х!.. – Иван красноречиво показал рукой, куда должны были пойти
Глаза у кавказца бильярдными шарами по темному лицу раскатились:
– Вано, твою маму, зачем пил много, не закусывал?! Иди! Парашок из твоя башка будет. Парашу хлебать заставят. «Харчо», скажут. И ты кушать будешь. На шашлык нанижут. Иди, Вано!
Встал Метелкин с облежанного, ленивого дивана. Сунул сухарик в зубы:
– Пошли!
Горун Ивана вперед пропускает. Вроде как боится первым в логово волчье заходить.
А Иван хорохорится. Мысли, как часы кремлевские тикают: «Падальщик ты, Горун, а не орел! Каркуша базарная! А я – Иван Метелкин. За моей спиной Россия! – Вспомнив про Россию, Иван горько вздохнул. – Какая Россия? Русь-Тройка? Оборваны поводья, и кони разбежались… Эх, мать твою, мать!»
Ивана шибануло в сторону, и он, выбив плечом дверь, очутился прямо перед светлые очи гостей, ища рукой опору на зеленом сукне бильярдного стола.
– Вызывали?
– Э, да ты, видать, уже напарился? И нас не подождал. Баня готова?
– А то нет! Всегда готова! – по-пионерски отсалютовал Иван. – Проверять изволите?!
– Нет, мы уже как-нибудь сами! – отвечают большие люди. Небожители. – А за работу досрочную иди, выпей!
– Н-нет! – мотнул головой Метелкин. – На службе – ни-ни! – пьяно дурачится.
– Ну, какая это служба? Услужение одно. А услужение требует покорности. Говорят «Выпей!», значит, пей! Все простится.
Иван оживленно посмотрел на маленький столик, где кучковались заманчивые бутылки с чем-то заморским: то ли с водой содовой, то ли еще с чем. Сами, видать, гости о себе позаботились. Вон и портфель рядом брюхатый морщинисто зевает. Кожа сафьяновая…
Ну а почему, по правде сказать, не выпить? Пей, Метелкин Иван Захарович! Что ты в жизни, кроме работы, видел? Пахоту проклятую! Бьешь-колотишь, пьешь-торопишь…
Выпить бы он выпил, да вроде хватит ему. К чему бы такие щедроты от этих волкодавов, которым такое человеческое качество, как благотворительность, что рыбе зонтик?
«Нет, пойду на боковую! Всю водку не перепьешь, и не стремись. Сдалось мне с вами, волками серыми, брататься?» – на минуту протрезвел Иван и завернул было на выход к двери.
– Не-ет! У нас так не полагается! – говорят большие люди. Скалятся. – Дают – бери, а бьют – беги! Тебя как зовут, мужик?
– Иван Захарович я. И честь имею!
Небожители развеселились:
– Вот если бы ты «бабки» имел, тогда – ничего. Мы бы тебя послушали. А честь – понятие не материальное. Но если ты говоришь, честь у тебя есть, сделай милость, окажи ее. А коли, оказать не можешь, то иди
Горун стоял у стены, поодаль от небожителей, и нервно подергивал большим пальцем правой руки темно-вишневые косточки четок, с которых траурно свешивалась из крученого шелка черная кисточка.
– Не-е! – говорит расхрабрившийся Метелкин. – С ним я пить не буду. Западло!
Слово «западло» сорвалось с губ Ивана само собой, неожиданно. Так в далекой юности Метелкина называлось недостойное, брезгливое действие.
– Я лучше с самим собой выпью и еще налью, – качнулся Иван и пошел прямиком к столику с бутылками.
За спиной смеются:
– Наливай, Иван Захарович, вон из той бутылки, со шляпой сомбреро. Текилу попробуй! Может, слышал? Ее с солью пьют. Там на столе пакетик с порошком есть. Его сначала лизни, а потом уж пей.
Никогда не приходилось пробовать Ивану текилу. Что тут поделаешь? До этого раза не предлагали. А за свои позволить себе такую роскошь он не мог. У цены зубов нет, а кусается.
– А! – махнул Метелкин рукой. – Что я кручусь, как блядь перед супружеской ночью?
Видел Иван по телевизору, как пьют эту кактусовую водку: соль, лимончик, вода содовая, бандиты рядом.
Вот и он наливает себе, картинно откинув пластиковую нашлепку-сомбреро с маленькой головки чудной ненашенской посудины, наливает прямо в певучий колокол объемистого фужера. Потом, тоже выхваляясь, как те бандиты на экране, впадинку между большим и указательным пальцами припорошил мелкой, как пудра, солью (что ж они, сволочи, и соль с собой носят?), отбросив все сомнения, лизнул, опрокинул в себя фужер, пососал лимонную дольку и провалился в небытие.
24
Проснулся Иван Захарович Метелкин в одном порыве, хорошо знакомом каждому, надравшемуся через край, человеку. Очнулся, словно вынырнул из бездны, – сразу и окончательно.
Похмельным синдромом Иван никогда не страдал, но сегодня у него с головой творилось такое, что хотелось, ухватившись за виски, снять этот чугунный колган-колокол с плеч.
«He голова, а седалище поносное!» – ржаво провернулось в мозгу. В пустыне Сахара влаги больше, чем у него во рту. Наждачный песок на языке. Провел по губам – рашпиль рашпилем.
«Так-так-так, – стучало в голове, – что же вчера было?» В чугунной коробке, где-то возле лба, снова провернулся коленчатый вал, вытаскивая из глубин памяти вчерашний вечер. Ничего! Провальная яма! В эту яму ухнула последняя надежда оправдать свое теперешнее состояние. С кем же он вчера так набрался, что в мозгу полное отключение, как в энергосистеме у Чубайса?
Фамилия Чубайс тут же вызвала у Метелкина такое же отвращение, как в жару глоток теплой водки.
Наверное, у перенасыщенного алкоголем организма при одной мысли о водке сработала защита, и Метелкина стошнило прямо на грудь.