Партактив в Иудее

Синякин Сергей Николаевич

Прокуратор махнул рукой.

– Ладно, - сказал он.
– Что с этим делать будем?
– Он указал на проповедника.

– А что со мной делать?
– Иксус даже жевать перестал.
– Не надо со мной ничего делать. У вас свои заботы, у меня свои.

Прокуратор грустно усмехнулся.

– Ничего ты не понял, - хмуро сказал он.
– Ты себе здесь какое имя взял?

– Иксус, - сказал проповедник и пояснил: - По-гречески значит неизвестный.

– Крестился?
– в упор спросил прокуратор. Не ответить ему было невозможно. Опыт, большой жизненный

опыт помогал прокуратору и не такие орешки раскалывать.

– Естественно, - смущенно сказал Иксус.
– На реке Иордань. Потому меня Крестом и прозвали.

– Все правильно, - сказал прокуратор и через плечо спросил Мардука: - Ну, сможешь ему предсказать дальнейшую судьбу?

– А чего ее предсказывать?
– удивился тот, хрустя твердой сочной грушей. Повесят его на Голгофе меж двух разбойников. Как говорится, "и к злодеям причтен".

– Вы мне это бросьте!
– сказал с достоинством Иксус и нервно отхлебнул из чаши вино.
– Это шантаж. Что значит - "и к злодеям причтен"? Кто меня в злодеи запишет?

Прокуратор хмуро улыбнулся.

– А ты сам прикинь, - посоветовал он.
– Иксус Крес-тос... крещен Иоанном на реке Иордань... в город Иерусалим прибыл накануне Пасхи... Может, скажешь, что среди твоих учеников и Иуды нет?

Видно было, как Иксус Крест побледнел.

– Есть, - быстро и нервно усмехаясь, признался он.
– Целых два... Так это что же выходит? Выходит, что я - это Он? Черт! Вот вляпался! Получается, значит, что Он - это я.
– Проповедник снова торопливо отхлебнул из чаши.

– Дошло, - удовлетворенно сказал бородатый Софоний.

– А Волкодрало в книжники подался, - продолжал торопливо прикидывать Иксус.
– Он меня всегда не любил, значит, и здесь я от него какой-нибудь подлянки ждать должен.
– Он помолчал, прикидывая что-то в уме, потом неожиданно возопил; - Что ж это получается, выходит, мне и жить-то осталось совсем ничего?

– Проняло, - снова прокомментировал Софоний.

– Я же и имя себе понезаметнее взял, - с рыдающими нотками причитал Иксус.
– Мне много ли надо - на опреснок и баранинку да на хорошего вина кувшин! Никого не трогал, людям по возможности помогал... За что на крест-то?!

Мардук злорадно улыбнулся.

– С умом проповедовать надо было, - сказал он.
– А тебя куда занесло? Гордыня, брат, она самый тяжкий грех. Ты зачем построение Царствия Небесного в отдельно взятой стране проповедовал?

Видно было, что аппетит первоначальный у Иксуса пропал. Проповедник поднял глаза и тоскливо оглядел товарищей по несчастью.

Товарищи эти смотрели на него со скучающим интересом, и Иксус понял, что им его распять на кресте - что скворчонку в поле червячка склевать. И склюют, не задумываясь, склюют во имя собственного благополучия и спокойствия. Слишком хорошо Иксус их знал, не один год с ними в партбюро персоналки провинившихся партийцев рассматривал. Схарчат, бисовы дети, и не поморщатся...

– Вот беда-то!
– токующим глухарем закружился он на скамье.
– Вот уж беда так беда! Выручать меня надо, братцы. По глупости ведь, по незнанию я в это самое

влез по самое не хочу... Что молчишь-то, Федор Борисыч? Иуда, он ведь из твоих осведомителей будет, что ж ты - со своим собственным сексотом не справишься, рот ему заткнуть не сумеешь? Ну, что ты молчишь, Феденька? Что ты жилы из меня тянешь? Прокуратор смущенно кашлянул.

– Ты, Николаич, не обижайся, - сказал он, отводя взгляд в сторону, - но тут, понимаешь, такое дело... Тут мы, дорогой мой человек, высокой политики касаемся. И Иуду ты мне напрасно приписываешь, не мой это человек, совсем не мой. Первосвященник его на тебя нацелил.
– Он неожиданно взъярился.
– А не хрена было себя царем Иудейским именовать! Ишь партийные гены взыграли! Не сориентировался ты, Митрофан Николаич, в текущем моменте, а теперь ответственность на товарищей взвалить пытаешься!

Проповедник широко открытыми глазами посмотрел на багроволицего прокуратора.

– Значит, ты меня, Феденька, на крест отправишь?
– слегка дрожащим голосом спросил он.
– Во имя общественного блага и спокойствия товарищем пожертвуешь, дружбу нашу многолетнюю растопчешь?

Софоний почесал бороду.

– Кидаешься ты словами, Николаич, - укоризненно Сказал он.
– Дружба, товарищество... Где ж оно было, когда ты меня на бюро за растрату песочил? Что-то не заметил я тогда товарищеской дружбы и взаимопомощи...

Он осекся, заметив, что за ними с явным злорадством наблюдает бывший экстрасенс, переквалифицировавшийся в халдеи. И такой живой интерес блестел в жуликоватых глазах Мардука, что Софоний опомнился и неуклюже закончил:

– А вообще-то, Борисыч, негоже с ним так поступать. Как говорится, конечно, он - сукин сын. Но нельзя же забывать, что он все-таки наш сукин сын! Кадры беречь надо, не зря же было однажды вождем мудро подмечено, что кадры решают все!

Прокуратор залпом выпил чашу вина и нервно заходил по пустому гулкому залу.

– Тебе хорошо рассуждать, - хмуро и язвительно сказал он, остановившись перед караванщиком.
– Ты сегодня здесь, а завтра сел на верблюда - и только ветер тебя видел да пески безжизненные. А мне с людьми жить. Я людьми руковожу, и ты только заметь, где я ими руковожу - на оккупированной территории я ими руковожу! Ты ведь иудеев знаешь, они без мыла в жопу залезут. Наговорят Вителию, тот, в свою очередь, принцепсу донесет, меня ведь в два счета в глухую британскую или испанскую провинцию дослуживать отправят или вообще к черту на кулички - в Парфянию* загонят!

* Территория современной Армении. Римляне служить там желанием не горели. И не зря!

– Все к Дону ближе, - мечтательно сказал Софоний. Прокуратор сел.

– Ладно, - все так же хмуро и отрешенно сказал он.
– Обещать ничего не буду, но помогу по мере сил и возможностей.

Он посмотрел на проповедника. Иксус с обреченным видом покачивался на скамье. Взгляд прокуратора смягчился, и в нем проскользила еле заметная жалость.

– Ну, что ты скис, Николаич?
– грубовато спросил прокуратор.
– Не распяли ведь еще! Может, все оно еще и обойдется.