Партактив в Иудее
Шрифт:
Пройдем и мы горестный и тяжкий путь, который суждено было пройти два тысячелетия назад первому секретарю Бузулуцкого райкома партии, пройдем и почувствуем силу духа человеческого. Не каждому дано за свои убеждения взойти на крест, более того, можно предполагать, что, если бы за убеждения на крест посылали бы в обязательном порядке, желающих их не скрывать было бы значительно меньше, а заблуждающихся не стало бы вовсе.
Многих обманывает само громкое имя - Голгофа, хотя на деле это место едва ли заслуживает название холма. Начинается холм прямо за стенами крепости, казнили
Встающие стены белокаменных храмов странно выглядят в подернутых дымкой желтовато-зеленых просторах, над которыми провисает синий купол неба, а с неба роняет на землю пульсирующие жаркие лучи горящее солнце.
Справа выгибают свои зеленые горбы пальмы, собравшиеся в небольшую рощицу, вдоль этой рощицы извивается каменистая дорога, ведущая в город, у дороги, почти касаясь стен дворца, тянутся в небо корявыми ветвями усталые смоквы.
Там, где когда-то был пыльный желоб трудного и мучительного подъема, сейчас устроены два всхода по семнадцать ступеней. И это правильно, нельзя же изнывать от жары и мучиться всем там, где когда-то всходил на место лобное один.
– Если мы иудеев оставим внизу, - сказал прокуратор, - то ничего такого и видно не будет! Нормальное распятие, даже по закону не обязательно руки и ноги деревянными клиньями прибивать, можно и на ремнях - так даже дольше мучиться будет. А ведь в приговоре самое главное - мучения! Ну-ка, Ромул, дуй наверх да встань, где кресты вкопают, я прикину, что видно будет!
Ромулу Луцию два раза повторять не надо было, молодой легионер сделал загадочный жест рукой и устремился наверх - только подошвы его гетов засверкали.
– Я же говорил!
– удовлетворенно отметил прокуратор.
– Никто ничего и не заметит! Правда, повисеть придется до ночи, но ведь лучше повисеть, чем совсем загнуться!
– Можно еще третью планку поставить, чтобы ноги в нее упирались!
– сказал, сбежав с горы, Ромул Луций.
– Со стороны незаметно, а тому, кто на кресте висит, даже удобно.
– Рационализатор, - с улыбкой похвалил легионера прокуратор.
– На глазах растешь, парень. Тебя бы для стажировки по всем временам погонять, цены бы тебе не было!
– Ну как?
– повернулся прокуратор к молчащему греческому скульптору Агафону.
– Неплохой вид?
Черноволосая и остроносая голова скульптора часто закивала.
– Очень живописно, - сказал Агафон.
– Обрыв, три креста с белеющими на них телами, и в низине, затянутой голубоватой дымкой, древний храм. Само на полотно просится, Федор Борисович!
– Значит, план ясен, - сказал прокуратор.
– Ромка, слушай сюда, тебе у крестов возиться придется. Чужого ведь не поставишь!
– Я весь внимание, Федор Борисович!
– сказал легионер.
– Да вы не сомневайтесь, все будет в лучшем виде.
– Я и говорю, - с достоинством кивнул прокуратор.
– До вечера он у нас висит, кричит что требуется, а вечером мы его потихоньку снимаем -
– Верблюды и ишаки уже куплены, - бодро отвечал караванщик.
– Через неделю его вообще в Малой Азии не будет, уж это я гарантирую!
– А этим двум, которые вместе с нашим Митрофаном Николаевичем будут, деловито заметил прокуратор, - им придется копье под ребро ткнуть. Нельзя нам свидетелей оставлять.
– Я ничего не слышал, - заявил скульптор Агафон.
– Это уже не мое дело. Прямо странно вас слушать, вроде бы советские люди, а послушаешь - убийцы хладнокровные. Федор Борисович, вы же в милиции работали, вы сами таких ловили!
– Засохни!
– с римской прямотой сказал Ромул Луций.
– Будешь на пахана тянуть, язык отрежу!
Скульптор замолчал, опасливо сверкая черными глазами.
– Все будет тип-топ, - успокоил Ромул Луций.
– Есть у меня мужик на примете, только сестерции нужны. За сестерции он родного дедушку зарежет, а уж двух бандитов распятых...
– Сестерции будут, - пообещал караванщик Софоний, неодобрительно покосившись на скульптора.
– Хотя если по совести, то на холм эту гниду с копьем надо было поставить. Как с барышом от товарищей бежать, это он может, а дело делать - кишка тонка. Ничего, ничего, чистоплюй несчастный, это ты сейчас кукожишься, а зарежешь трех-четырех - сразу привыкнешь, будто этим делом сроду занимался. Слышишь, чего я гуторю?
– На преступление не пойду!
– побледнев, отрезал скульптор Агафон.
– Ты молчи, ворюга!
– добродушно сказал Софоний.
– Когда ты с нами караваны грабил, это было не преступление? Когда ты нас бросил и со всей нашей казной смылся, это было не преступление? Да и в Бузулуцке не я, а ты, сукин сын, несовершеннолетних на пленэры тягал. А сейчас кочевряжишься, праведника из себя корчишь? Молчи, пока тебя самого не удавили! У грека грехов - как блох у уличной собаки.
– Да какой же я грек?
– вскричал несчастный Агафон.
– Федор Борисович, скажи ты ему!
– Хватит!
– веско уронил прокуратор. Так веско, что присутствующие сразу поняли - действительно хватит.
– Смотрю на вас и удивляюсь, - хмуро сказал прокуратор.
– Что за людишки такие! Теперь я понимаю, почему нам мир покорился, понимаю, почему и империя, придет срок, распадется. Все от людей зависит. Нельзя же так жить - в грызне и грязи! Нет, не меняются люди. Правильно Михаил Афанасьевич заметил, не меняются люди. Воланд их из прошлого в будущее изучал, а мы, значит, наоборот. А все равно не меняются - те лучше не стали, но эти-то ничуть не хуже. И не лучше!
– подумав, назидательно сказал он.
– Гляжу вот я на вас и не пойму, какие вы на самом деле - сегодняшние или уже вчерашние? Не-ет, за столько лет - и никаких изменений! Не прогрессирует человечество нравственно, только паровозы и совершенствуются. Тошно от вашего скулежа, хоть сам на крест отправляйся.