Партия для ловеласа
Шрифт:
— Чего? Чего ты не можешь мне сказать? — вмиг уставила Александра Васильевна на дочь загоревшиеся прежним неуемным огнем любопытства глаза. — У тебя что-то происходит в личной жизни, да? Что? Ну, скажи же мне, дочка! Ты мне так давно уже ничего не рассказывала! Ну? Говори же! Что?
— Мам, может, ты есть хочешь? Или чаю? Ты говори, что тебе нужно, я все сделаю. Ты как себя чувствуешь вообще? Какие тебе лекарства выписали, покажи. Надо же в аптеку сбегать. Где рецепты, мам? А может, мы тебя с Катькой до туалета попытаемся довести?
— Господи, до какого такого туалета, Вероника? Ты что, не понимаешь, что твоя мама больше никогда, никогда уже не
— Да, мамочка… Конечно, мамочка… — послушно кивала Вероника, потихоньку пытаясь выдрать из цепких материнских пальцев свое запястье и соображая лихорадочно, как бы ей и в самом деле справиться половчее с предстоящей физиологически-организмической материнской проблемой. Однако в перепуганную отчаянием голову ничего такого сильно ловкого приходить вовсе не желало, а приходил один только противный и скользкий страх и опять начинал трясти ее изнутри мелко и противно. «Как хорошо, что завтра выходной, — обреченно подумалось ей. — Успею хоть съездить купить всякие нужные вещи — утки да памперсы…»
— Так я не поняла, Вероника, где же твой Игорь-то? Почему он за нами не едет? Надо бы позвонить ему… Иди, дочка, собери пока мои вещи…
— Мама, мы никуда сегодня с тобой не поедем! — уже чуть не плача, громко проговорила Вероника. — Я буду делать все, что нужно, все, что скажешь, но только здесь, у тебя! Потому что нет смысла ехать ко мне! Потому что мне все равно в понедельник надо будет идти на работу! Потому что приезжать к тебе сюда каждый день мне гораздо удобнее! Я буду приезжать и все делать, что полагается…
— Ты что, со мной здесь жить собралась? Но это же неправильно, дочка! Ведь у вас гораздо удобнее! Нет-нет. Я так не согласна. У тебя своя квартира есть! Она ведь твоя, ты не забыла? И потому незачем нам с тобой теперь здесь жить. Захочет твой Игорь — пусть в этой комнате поселится. А тебе здесь жить не надо!
— Ну почему жить, мамочка? Я не буду здесь жить постоянно. Я просто не смогу. На ночь я буду уезжать домой.
— То есть как это — домой? А я?
— А ты ночью будешь спать. А утром я снова приеду и все сделаю — накормлю тебя, переодену. И вечером после работы тоже…
Александра Васильевна снова поджала задрожавшие губы, резко отвернула голову к стене и больше не проронила ни слова за то время, пока Вероника, обнаружив под ней холодную, неприятную мокроту, вертела с трудом ее безвольное тело с боку на бок и, неловко-неумело корячась, меняла мокрую простыню на сухую. Катька стояла в дверях, наблюдала за ее усилиями жалостливо, не решаясь войти. Потом тихо поманила ее рукой и, обхватив за плечи, вывела в коридор и повела в сторону кухни, тихонько на ходу приговаривая:
— Ну ничего, ничего, Верка, устроимся как-нибудь. Ну, не трясись так, чего ты. Успокойся, все привыкнется, все образуется… Сейчас посидим, подумаем, порешаем… Еще водочки накатим…
— Кать, ее же, наверное, накормить надо? — рванулась было из-под ее руки Вероника. — Я пойду спрошу…
— Да погоди ты, не суетись! Захочет есть — сама попросит. Дай ей полежать да посердиться-пообижаться вволю! Глядишь, и проголодается.
— Кать, ну ты что, так нельзя…
— А как, как можно? Ты хочешь, чтоб она снова в тебя вцепилась намертво? Ты хочешь кинуть к ее ногам всю себя, всю свою жизнь? Так зачем было и удирать от нее, чтоб снова отдаться?
— Конечно, ужасные, Катька. Как бы там ни было, она моя мать. И ей сейчас плохо. И не говори больше так, ладно? Нехорошо это. Никто не может болезнь для себя благом вывернуть. Болезнь, она и есть болезнь…
— Ой, да ладно, молчи уж, без тебя тошно! Лучше соображай давай, как тебе ее половчее да побыстрее на ноги поднять. Хотя фиг она теперь и подниматься захочет. Но, как бы то ни было, Верка, на мою помощь ты все же рассчитывай. Ага? И не обижайся на меня. Ты же знаешь, я всегда что думаю, то и вслух проговариваю. А тебе я помогу. Но основная тягота все равно на тебе, конечно же, будет. Так что соберись. Иначе не выживешь. Одной такой груз просто не по силам.
— Спасибо тебе, Катька. И в самом деле, что бы я без тебя делала.
— Да ладно. Не рассыпайся. Давай лучше прикинем, как дальше жить. Свою собственную стратегию с тактикой разработаем. Значит, так… Вечером ты после работы — сразу сюда, это само собой. Кормить-стирать, памперс менять. И утром тоже. Вставать, правда, затемно придется, с ночи почти… Ну да это ничего, утрами можно и мне с Александрой твоей повоевать. Ничего! Не захочет целый день мокрой да голодной лежать — подпустит. С капельницей ты можешь с соседкой-медсеструхой с третьего этажа договориться. Надо бы еще невропатолога какого пограмотнее найти да массажиста, может… А вечерами — это уж твоя настоящая голгофа начнется. Вечером она тебя поломает, конечно, порядочно. Хочешь не хочешь, а придется-таки позволить порядочный кусок от себя отгрызть. Ты чего это вдруг побледнела так, Верка? Уж не надумала ли в обморок хлопнуться? Ты мне это брось! Нельзя тебе сейчас в обмороки падать. Не перед кем. Зрителей у тебя сейчас понимающих нет. Один на один ты с этой проблемой осталась, выходит…
— Нет, Катька, никуда я падать не буду, успокойся. Просто мне страшно как-то от наших этих разговоров стало. Понимаешь, не должно так быть, не должно… Ты вдумайся, что произошло-то! Это же ведь мама моя… И ей в самом деле плохо — у нее инсульт! А мы тут сидим с тобой, стратегию с тактикой разрабатываем. Это же все бесчеловечно, Катька! Это же чудовищно, в конечном итоге…
— Что? Что ты называешь бесчеловечностью?
— Отсутствие в себе любви, вот что. Я не человек, Катька! Я не дочь, я настоящее чудовище! Самое отвратительное! Самое жестокое! И мама, наверное, права. Такой большой грех на мне… Не умею я чужого страдания прочувствовать…
— Ну, завелась! А ты вспомни, как жила с ней, пока замуж не выскочила? Как она ломала тебя, требуя к себе любви? Забыла?
— Так она ж не виновата, что ее у меня не было. Это же чудовищно, когда ребенок мать свою не любит…
— А ты никогда не думала, чудовищная ты наша, что жестокое истребование к себе любви есть еще больший на самом деле грех, чем ее напрочь в человеке отсутствие?
— А использование себе во благо чужой любви что, не грех?
— Это ты о чем?
— Это я о муже. Я напропалую пользовалась его любовью и за это отплатила ему черной неблагодарностью! А во мне, выходит, никакой такой любви и нет… Как природное чувство отсутствует напрочь, раз даже мать я не люблю…