Партизанка Лара
Шрифт:
Но девочка молчала, широко раскрытыми глазами глядя вдаль. Где они сейчас-ребята, с которыми она росла, дружила, училась? Где её родной пионерский отряд?
Если бы она могла их увидеть! Хоть кого-нибудь… Хотя бы Валерку, который дёргал её за косу. Пусть, пусть бы он дёрнул её сейчас!..
Может, они собрались в том самом зале, где её принимали в пионеры и перед лицом товарищей, перед красным знаменем она дала торжественное обещание, она поклялась.
Может, они говорят о ней. И никто-ни Наташа, ни Лида, ни Вова — не знает,
Забрали бабушкину деревню фашисты. Нет больше над сельсоветом красного знамени, и красного пионерского галстука у неё больше нет.
Но и без галстука она останется пионеркой.
— Ребята! Вы слышите, вы верите мне, ребята? Наш пионерский отряд я не подведу.
— Чего бормочешь? — робко спросила бабушка. — Серчаешь ещё на меня?
Давно погасли в костре угольки. Но среди серой, мёртвой золы по-прежнему пламенел клочок кумача, словно яркая, непотухающая искра.
Глава II
Пропали три девочки
Холодно. Очень холодно. Синий-синий лежит на полях снег. Должно быть, самому снегу холодно, оттого он закорявел и посинел.
Лопается от стужи кора на деревьях, птицы замерзают на лету.
А недавно в поле нашли замёрзшую женщину. В её мёртвой руке был мешочек с хлебными корками. Окоченевшие пальцы не разжимались, женщину так и похоронили с мешочком.
Наверное, беженка. Их теперь много бродит по просёлочным дорогам, беженцев из сожжённых немцами деревень. Чаще всего под окнами слышится детский голос:
— Подайте хлебушка, люди добрые! Подайте сироте!
Стали побираться и местные ребята. Видно, и внукам тимоновского учителя Николая Максимовича Синицына придётся стоять под окнами с протянутой рукой.
В один день они лишились и деда и матери. Кто-то донёс, что у старого учителя есть радиоприёмник, в его доме слушают Москву.
Когда Николая Максимовича вели по деревенской улице, за арестованным следовала целая ватага мальчишек, его учеников. Но солдат выстрелил в воздух, и ребят разметало по сторонам, как воробьиную стайку.
Старого учителя и его дочку Марию Николаевну расстреляли в Пустошке, на буграх возле МТС.
Каждый русский, кому случается проходить мимо этих страшных бугров или мимо базарной площади, где немцы поставили виселицу, каждый, и старик и мальчишка, снимает шапку, как бы ни был силен мороз.
Холодно. Очень холодно. Но у забора пустошкинского лагеря что ни день стоят на снегу женщины с кошёлками в руках. В кошёлках нехитрые деревенские гостинцы: печёная картошка, луковица, хлеб. Черствеет хлеб, и твёрдой, как лёд, становится картошка, а женщины всё стоят. Всё надеются, что сжалится начальник лагеря и разрешит принять передачу для их несчастных детей.
Что с ними будет? То ли уморят в лагере на тяжёлых работах, то ли угонят в Германию на чужбину…
Над забором в пять рядов колючая проволока. Больно глазам на неё
Стоят на снегу матери, седые от стужи и горя, и тихонько переговариваются между собой:
— Сколько ни хожу, не добьюсь толку. Может, нет уж моей Оленьки в живых…
— А я своего Ванюшку выглядываю. Хоть бы в щёлочку поглядеть на сынка!
Холодно. Очень холодно.
Звенит на ветру колючая проволока. Льдинки, как слёзы, блестят на её шипах. Кажется, всё вокруг плачет: и ветер, и люди, и деревья в лесу, и былинки в поле — вся потоптанная врагом русская земля.
Они не сговаривались, но каждая из трёх подружек решила: школу, какая сейчас при немцах в Тимонове, не признавать.
Портрета Ленина там не увидишь. Лучшего тимоновского учителя немцы казнили. И чему там учиться? Придумали тоже «науку» — божий закон. Да разве может бог издавать законы, когда его самого, бога, нет?
Это чужая, это не настоящая школа — пионеры не могут туда ходить.
Но без своей, настоящей школы Лара очень скучала. Даже пальцы скучали. Встанет Лара у двери — пальцы пишут на дверной притолоке, сядет на лавку-пальцы чертят по лавке. Ни чернил, ни бумаги в избушке не было, а пальцам хотелось писать.
Вот и сегодня, по школьной привычке проснувшись рано, Лара первым делом потянулась к окну. Что, если попробовать писать по замёрзшему стеклу ногтем?
Однако лёд был таким толстым, что ноготь гнулся. Да и жаль было портить нарисованный морозом узор. За ночь на стекле вырос лес — сказочный, ледяной, хрустальный. И, глядя на него, Лара стала думать о настоящем лесе и о них, о людях в лесу.
Это случилось в прошлом году, в сентябре. Три подружки пошли в лес по грибы…
В воздухе бесшумно вспыхивали золотые длинные искры — летала осенняя паутина. Огненные макушки берёз были похожи на рыжие лисьи хвосты.
Грибов было мало. Изредка попадались червивые рыжики да позеленевшие от старости моховики.
Лара вздумала обшарить ёлки, росшие по краю поляны, полезла под дерево, и её правый глаз закосил от волнения: между кустами папоротника виднелись мужские сапоги.
Ещё секунда, и она бы вскрикнула. Но прятавшийся за деревом бородатый незнакомец приложил палец к губам, и девочка промолчала. Тогда он вполголоса позвал кого-то невидимого:
— Не бойтесь, это ребята — хороший народ.
Кусты раздвинулись, и на поляну навстречу девочкам вышли двое мужчин.
Люди незнакомые, кто знает — хорошие или плохие. Рая и Лара уже готовы были бежать, но их остановил голос Фроси. Она спокойно и весело поздоровалась с незнакомцем.
— Хоть вы с бородой, а я вас сразу признала. Наша семья до войны тоже в Пустошке жила.
— И ты уверена, что видела в Пустошке именно меня?
— А как же! Вы в школу к нам приходили. Меня ещё по географии спрашивали. Значит, при немцах вы больше по школам не ходите?