Партизанская быль
Шрифт:
Прошло несколько дней. Соединение собиралось в рейд. Вдруг в лагере появилась младшая сестра — Ефросинья, или, как ее звали дома, Проня. Узнав о ее приходе, я удивился и обеспокоился: девушка никогда к нам не ходила, а все, что нужно, передавала через родителей нашим связным.
Проню, конечно, окружили старые друзья — весь взвод Ильи Авксентьева. Кто-то от широты чувств пытался обнять и поцеловать девушку. Она испугалась чуть не до слез.
— Что случилось? Как сестры, старики? — засыпали ее вопросами.
— Та-а ничего. — отвечала Проня. — Только
Ребята проводили ее к Федорову.
Оказалось, что сосед полицай, продолжая выслеживать Проню, обратился к ней уже с прямой угрозой «развязать язык». Он подозревал девушку, так как она чаще сестер уходила из дома. Проня, боясь раскрыть семью, сказала, что уходит к несуществующей тетке в Белоруссию, а сама — к нам. Она попросила Федорова принять ее в отряд.
Надо было видеть, с какой отцовской заботой экипировал новую партизанку взвод Авксентьева! Кто оделил ее ложкой, кто ремнем, кто походной сумкой. Борис Кочинский дал ей свою армейскую шапку. Как ни нуждались люди в самом необходимом, а для дорогого друга у каждого нашелся подарок от всего сердца.
С тех пор Ефросинья уже больше не расставалась с нами. Частенько старые партизаны поглядывали на новичков — как выдерживает новый член коллектива жизнь, которая со стороны рисовалась, быть может, в более светлых красках? Пулеметчики Авксентьева пристально следили за медсестрой своего взвода Станченко. Они чувствовали ответственность за нее; бывало то один, то другой поможет на переправе, облегчит ношу. Она проходила тяжелый путь с честью. Мужественно вела себя Проня и в боях. Делала все тихо, без лишней бойкости — очень оказалась скромной и молчаливой девушкой, не любила выделяться.
Но имела Проня одно качество, один талант, которым она затмевала любительниц шумного успеха: она пела.
Затянет бывало песню. Голос мягкий, глубокий, и такая в нем свобода, с такой легкостью поведет мелодию, что все кругом замрут и только дожидаются, когда подтянуть хором, чтобы вместе с нашей певицей испытать ту радость, которую дает человеку музыка.
Однажды Проня простудилась, охрипла: все наши певцы почувствовали себя «не в голосе», но первым потерял голос, конечно, Борис Кочинский.
— Не понимаю, — решил я как-то подшутить над ним, — как это ты теперь живешь без разведочных данных из Семеновки?
— А что такое? — сделал вид, что не понял, Борис.
— Как же. — взялся я объяснять, — у тебя такая привязанность к семье Станченко.
— Ничего удивительного, — довольно сухо ответил Борис. — Они спасли нам жизнь, а это не забывается. Помню, ты и сам говорил, что они — замечательные люди.
Да, все любят по-разному: один спешит поделиться с друзьями, выказывает девушке внимание без стеснения, иногда при общем одобрении окружающих. Такой человек сто раз спросит у всех, какова его избранница, и сам радуется, и других веселит.
Но иные, вроде Бориса, долго таятся. Я никогда не видел, чтобы он старался придвинуться к Проне у костра или, пользуясь тем, что они жили по соседству, засидеться возле нее с
— Товарищи, да скажите вы ему, чтобы спать шел. Он меня не слушается, прямо наказание, ей-богу! — И под общий хохот вздыхатель получал приказание командира «отойти на заранее подготовленные позиции».
Еще немало потешали всех наши влюбленные тем, что об их чувствах становилось известно по преувеличенной заботе о туалете. Парень ходил подолгу небритый; о том, чтобы сапоги почистить, и в мыслях не было; а тут — пожалуйте — бороду скоблит чуть не каждое утро, одежонку чинит, перетряхивает, на голенища наводит лоск. Диагноз ясный — влюблен.
За Борисом подобных перемен не замечали. Кадровый военный, окончивший ленинградскую офицерскую школу, он был всегда подтянут, аккуратен и, насколько мыслимо в наших условиях, чист. Таким образом, внешние приметы влюбленности отсутствовали.
Но партизаны — такой народ, что от них ничего не скроешь. Не один я — многие заметили, какая ладная получается пара, когда высокий, худощавый блондин и румяная черноглазая девушка нечаянно оказывались рядом.
Однажды я случайно услышал их разговор, из которого понял, что не так-то уж они недогадливы. Все у них было решено.
Это был собственно не разговор, а пламенная речь «молчаливого» Бориса. Проня слушала. Лейтенант рассказывал ей об опере. Потом перешел к другим театрам, музеям, просто улицам. Он описывал ей Ленинград. Можно было заслушаться: крепко любил он свой город.
Но когда Борис стал рассказывать в подробностях, какую они там поведут интересную жизнь, и спросил у Прони, не начнет ли она серьезно учиться пению, девушка задумалась. Затем робко начала:
— Петь — это хорошо. Только, Боря, знаешь, мне работа нравится другая. Знаешь, ребят надо учить. И потом, Боря, нельзя ли как-нибудь здесь, чтобы ты к нам, а? Тут отец, мама. Село у нас — сам видел — разрушено. А ребята — подумай — ведь два года в школу не ходят. Людей у нас не хватает. А учить детей надо. Пение? Что ж? Клуб наладим. Кружок будет. Может, сумеем и оперу исполнить, как ты считаешь, а? Правда, Боря?
Борис удивительно быстро согласился с ней.
«Эх! — подумал я тогда. — Поздравил бы от души стариков Станченко с такой дочкой да с ее счастьем!»
В тот же день я узнал, что пора действительно поздравлять.
Мы сидели с комиссаром Яременко за деловым разговором. Вдруг являются Борис и Проня: у них к комиссару личное дело.
«Венчаться» пришли! — тихонько шепнул мне Яременко, когда я выходил из землянки.
Яременко доложил в штаб — Федорову, и наши молодые, как и желали, получили официальное разрешение командира на женитьбу. Такое уже было время, что даже загсовские вопросы решались военным и партийным руководством. Алексей Федорович был уже чьим-то «кумом»; почему бы ему не стать посаженным отцом?