Партизанская искра
Шрифт:
— Ну, Парфуша! Выходит, что мы с тобой на жительство в какую-то Транснистрию переехали, — с дрожью в голосе сказал сыну Карп Данилович Гречаный.
— Я думаю, что ненадолго, тату, — ответил Парфентий.
— А если надолго, сынок? Что будет тогда?
— Этого не может быть, этого не будет, тату, — поправился Парфентий, — мы все не хотим этого, — он сказал это с такой убежденностью, что Карп Данилович, как ни был подавлен, улыбнулся словам сына.
— Как же оно может так скоро кончиться?
— Конечно, само оно не кончится.
— Ох, трудно, — вздохнул отец, — ведь оно вон куда зашло, власть свою устанавливают, порядки свои заводят, злодюги. Говорят, немец под самой Москвой находится и скоро там будет.
— Кто сказал?
— На днях офицер показывал на карте и говорил, что немецкая артиллерия уже бьет по городу.
— Это брехня, тату, не верь. Им надо дух у своих бандитов поддержать, а нас подавить, вот они и брешут, хвастаются. На самом деле все иначе, тату. Ты же слышал, как им здорово досталось под Одессой.
Парфентий помолчал и, глянув отцу в глаза, продолжал:
— Как можно, тату, даже подумать… Москва… Ну, Смоленск. Житомир или Чернигов наши оставили временно, наверное — так нужно было. А… Москву нельзя отдать фашистам. Да там столько заводов, фабрик, музеев, там наше правительство, там Центральный Комитет партии, Центральный Комитет комсомола. Тату, там Кремль, а у кремлевской стены мавзолей. Там спит наш Ленин, тату. Да как можно Москву? — Голос Парфентия дрогнул, ясная голубизна глаз подернулась влагой. Парфентий отвернулся смущенно и выбежал в кухню.
— Глаза у тебя, сынок, на мокром месте, — про себя сказал Карп Данилович, растроганно и нежно глядя вслед Парфентию. Он знал впечатлительную натуру сына. Бывало, Парфуша читает вслух какую-нибудь книжку и, когда доходит до места, где побеждает или гибнет любимый герой, вдруг голос его дрогнет и оборвется на полуслове. Чтобы скрыть и оправдать заминку, он щурится, старается проглотить застрявший в горле тяжелый комок и делает вид, что разбирает неразборчиво напечатанное слово. А потом, вдруг, не выдержав, отворачивается и молча выбегает из хаты.
— Куда ты? — будто не заметив, строго спросит отец.
— Воды напиться, — бросит Парфентий в ответ и долго «пьет воду», усиленно гремя кружкой. А вернется с покрасневшими глазами, а то и вовсе не вернется.
Так произошло и сейчас. Парфентий пробыл в кухне несколько минут и вернулся в пиджаке и фуражке, низко надвинутой на лоб, чтобы скрыть глаза.
Со двора вошла мать.
— Куда ты собрался? — удивленно спросила она.
— Нужно, мама. Я ненадолго, к Мите Попику.
— Так поздно? Спят теперь все.
— Может, и спят все, а Митя не спит, уж я знаю. — Смотри, сынок, нарвешься на кого.
— Не беспокойся, мама, не нарвусь. Я знаю, как пройти. — Парфентий вопросительно посмотрел на отца.
— Иди, иди, сынок, раз нужно. Только осторожнее, — улыбнулся отец.
Парфентий зашел в другую половину
— Я скоро, мама, вернусь.
— Ступай, ступай, — подбадривающе бросил отец. И выждав, когда за Парфентием энергично хлопнула наружная дверь, ласково произнес:
— Хороший сын у нас, Лукия.
Лукия Кондратьевна укоризненно посмотрела на мужа.
— Ох, батько, балуешь ты его. Не будет добра, коли хлопчик по ночам пропадать начнет в такое время.
— Скучно ему, Лукия, тоска грызет хлопца, вот он и бежит поделиться с другом, — резонно пояснил Карп Данилович.
Сам он чувствовал и глубоко понимал, что не простое общение с товарищами так влечет сына. Карп Данилович наблюдал, как молодежь села всем существом своим протестует против угнетателей. Он замечал, что к словам Парфентия особенно прислушиваются товарищи, и тайная отцовская гордость за сына росла и ширилась в его душе.
Глава 16
МАЛЕНЬКИЙ СТРАННИК
В больших, не по росту сапогах, перевязанных веревками, в рыжем домотканного деревенского сукна пиджаке, в шапке, нахлобученной до глаз, бродил по селу от хаты к хате мальчик и жалобным голосом просил милостыню:
— Тетечка, милая, подайте христа ради кусочек хлебушка или картошечку.
Сердобольные люди выходили на этот просящий голос и протягивали через порог подаяние. Тогда маленький нищий привычным жестом снимал свою, непомерно большую шапку, истово крестился и, уронив голову на грудь, как-то по особому смиренно, нараспев тянул:
— Спасибо, тетечка, спасибо, милая. Дай бог здоровья вам и деточкам вашим.
Старые люди дивились, откуда у мальчика столько благости и смирения. Они участливо спрашивали:
— Сколько годков тебе, хлопчик?
— Одиннадцатый.
— Жив батько?
— Убитый на фронте, — скорбным голосом отвечал мальчик.
— Да, да. Где же теперь кроме, — спохватывалась какая-нибудь женщина, видимо вспомнив своего мужа или сына, и долго затуманенным взором провожала сиротку.
А он, вновь нахлобучив шапку, брел дальше. Жалобно дрожал его голос, невольно вызывая сострадание. — Тетечка, милая, подайте христа ради… И где-то снова приоткрывалась дверь и натруженная, узловатая старушечья рука протягивала просящему милостыню.
Люди давали, что могли. А он принимал подаяние, истово крестился, благодарил нараспев и брел дальше: — Тетечка, милая, подайте христа ради… Мальчик остановился возле хаты с палисадником на камышовой загородкой и двумя абрикосовыми деревьями перед окнами. Рядом, вдоль улицы, длинный белый сарай, большущая печь у самой дороги. Справа пустырь, слева — овражек.
— Эта самая, — шепчет про себя мальчуган и тихонько направляется к хате.
— Тетечка, милая, подайте христа ради хлебушка или картошечку.