Партизанские отряды занимали города
Шрифт:
На почве борьбы с пьянством и за укрепление дисциплины среди партизан Мамонтова с главным штабом произошли крупные разногласия. Главный штаб вынес решение о применении порки за пьянство. Мамонтов, хотя и принимал участие в принятии такого решения, иногда сам нарушал его. Архипов особенно резко настаивал на применении этого решения невзирая на лица и после применения его к члену штаба Сизову настолько обострил отношения с Мамонтовым, что оказался вынужденным уехать из Солоновки в облаком [22] и уже больше не возвращался в штаб.
22
Областной
Разногласия между главным штабом и главкомом вредно отражались на руководстве движением. Архипов отстаивал правильные принципы: коллегиальность руководства, организованность и дисциплинированность партизанского движения. Он стремился изолировать Мамонтова от вредного влияния Романова. Но для этого требовалось постоянное общение и влияние на Мамонтова, особенно в боевой обстановке. Архипов же заседал в Солоновке и пытался через штаб руководить Мамонтовым, не установив с ним товарищеских отношений. Романов умело использовал эту ошибку и, играя на самолюбии Мамонтова, натравливал его на Архипова, пока не добился их разрыва.
Для устранения конфликта между Архиповым и Мамонтовым в Солоновку приехал председатель облакома Голиков. Эта миссия не имела успеха. Голиков знал меня по борьбе с атаманом Семеновым на Даурском фронте в 1918 году. Тогда он был у С. Лазо начальником штаба фронта, а я — начальником штаба Зоргольского казачьего отряда Красной гвардии.
Я также слыхал о Голикове. Но там мы не встречались и в лицо друг друга не знали. И вот через год с лишним судьба свела нас далеко от Забайкалья. Передо мной стоял высокий человек с черной бородой и острыми пытливыми глазами.
Мы разговорились. Вспомнили Даурский фронт, Сергея Лазо, Дмитрия Шилова и других общих знакомых.
— Как вы попали сюда? — спросил Голиков.
Я рассказал ему о пути в партизаны, он — о себе, о положении в отряде Громова.
— Значит, вы настолько уверены в победе нашего движения, что строите органы Советской власти мирного времени? — спросил я. — Не идет ли это строительство в ущерб основной задаче — вооруженной борьбе?
— Наоборот, облаком очень помогает командованию, так как своей основной задачей считает мобилизацию для фронта всех сил и средств населения через районные ревштабы. Мы ведем большую агитационную работу, организовали разные мастерские и лазареты, помогаем вооружению и снабжению армии.
Я как человек, недавно пришедший в штаб, многого не понимал во взаимоотношениях между штабом и главкомом.
— А почему отряды Мамонтова и Громова не объединяются? — спросил я.
— Переговоры об объединении отрядов ведутся давно и достигнута принципиальная договоренность, но в окружении Мамонтова есть группа лиц — противников объединения — во главе с так называемым беспартийным комиссаром Романовым. Эта группа имеет большое влияние на Мамонтова и боится, что с объединением она лишится его. Вы знаете, что Мамонтов — беспартийный и в его ближайшем окружении имеется только один большевик — Копань. Но Копань бессилен противостоять эсеро-анархистским настроениям Романова, Полищука и других. Правда, Мамонтов является
Второй, я бы сказал, — объективной, причиной разъединенности отрядов является то обстоятельство, что они действуют каждый в своем районе, успешно отбивают удары небольших карательных отрядов и удачно применяют партизанскую тактику. Но надо ожидать, что колчаковское командование предпримет более решительные меры к подавлению нашего движения и пошлет против нас более крупные силы. Тогда сама обстановка заставит Мамонтова и Громова объединиться. Когда и как это произойдет, сказать трудно, но нашествия колчаковцев надо ожидать в ближайшие дни.
— Значит, надо заменить Романова, — сказал я.
— Да хорошо бы это сделать, — согласился Голиков. — Но кем? Это очень трудный вопрос. Тут нужен человек с широким кругозором, политически грамотный, и главное, тактичный, чтобы не ущемлял самолюбия Мамонтова, стал бы его политическим советником. Кроме того, — как заменить? Кто может снять Романова и назначить другого комиссара? Ведь Мамонтов никому не подчиняется. А Романов вошел в доверие, опутал Мамонтова лестью, стал необходим ему. Тут надо идти по другому пути.
— По какому же?
— Трогать Романова сейчас пока нельзя. Надо сначала хотя бы нейтрализовать его вредное влияние на Мамонтова и постепенно подготовить почву для замены. Но действовать нужно осторожно и тактично, — сказал Голиков.
— А почему бы вам самому не попытаться сделать это? — спросил я. — Такта у вас хватит, за вами авторитет облакома.
— Я сам думал об этом, но сейчас мое присутствие необходимо в облакоме. У меня есть другое предложение к вам, — сказал Голиков и испытующе посмотрел на меня.
— Какое? — недоуменно спросил я.
— Я беседовал с товарищами Ивкиным и Чекановым, — начал Голиков, — мы решили назначить вас к Мамонтову в качестве начальника штаба. Вы — проверенный большевик, имеете военное образование и можете быть полезным советником Мамонтову. Как вы смотрите на это?
Я был огорошен словами Голикова.
— Вы ставите передо мною очень трудную задачу, — сказал я. Надо подумать. Ведь вы знаете, как относятся партизаны к бывшим офицерам, тем более к казачьим. Эта задача не только трудная, но и опасная. Тут каждый мой неверный шаг сочтут за измену. А суд у партизан короткий. Я здесь чужой, кроме вас, меня никто не знает. Задача особенно осложняется тем, что мне почти неизбежно придется вступать в конфликт с Романовым и его сторонниками. Ведь я не могу спокойно смотреть на их безобразия. Вы понимаете, в какое положение ставите меня?
— Да, я прекрасно понимаю всю трудность задачи и тем не менее, думаю, что вы справитесь с ней.
Скрепя сердце, я согласился. Я еще не представлял себе, в чем практически заключалась моя задача в чем конкретно выражалось вредное влияние Романова. Конечно, Романов был достаточно умен и понимал, что открыто контрреволюционные высказывания сразу же разоблачили бы его. Да и был ли он сознательным, идейным противником Советской власти?
Надо сказать, что Мамонтов встретил меня в штабе просто, по-товарищески, но со стороны Романова я чувствовал определенную настороженность.