Партизаны
Шрифт:
– Не поворот, а водород. Сусликов травят, - поправил Емолин.
Женщина рассмеялась.
– Кучея их знат. Нонче все наоборот. Вон царя-то в Омске не русского посадили и икватерем зовут.
Емолин рассмеялся жиденьким смехом:
– Необразовщина, прямо - тайга!.. Видмеди вы! Колчак-от старого роду, бают, и ни царь, - а диктатер...
– Одна посуда-то, - сказал Кубдя.
– Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.
– А то тебе ртуть.
– Ртуть
Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой. Кубдя на крашеном тоже деревянном стуле. В горнице было прохладно - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие, герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетеные из лоскутков половики.
Пока хозяйка доставала из шкапа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:
– Ты возьми, Кубдя, меня. Из ково ты, скажи мне, я поднялся?..
Кубдя ждал с нетерпением, когда Емолин раскупорит бутылку с водкой, и потому с усмешкой отвечал:
– Никуды ты не поднялся.
– Врешь! Был я, скажем, лапотной пермской мужик, а теперь имею дом с железной крышой и хозяйство честь-честью и почет ото-всех.
– Ну и славу Богу.
– Известно, славу Богу, - подтвердил Емолин, выбивая пробку и наливая водку в стаканчики, - только ни черта не понимаете вы. Пей!
– Да уж пейте вы...
– по обычаю отказался Кубдя.
– Пей.
– Не буду.
Емолин выпил, скривил лицо, грязными гнилыми зубами откусил кусок пирога.
– Крепка, стерва... Пей.
Кубдя выпил, тоже скривил лицо и сразу всунул в рот целый пирог.
– Да-а...
– замычал он: - ничего, себе... Крепка!..
– Пей!
– сказал Емолин.
Кубдя уже не отказывался.
Емолин ел плохо, копошась длинными пальцами в хлебе, отламывая и откладывая в сторону корки. Кубдя же ел, торопливо глотая полупрожеванные куски. Глядя на его быстро двигающиеся желваки челюстных мускулов, Емолин с достоинством пил кирпичный чай и с достоинством рассуждал:
– Мало вы в народе кишите... В образованном народе говорю, а потому доверие к другим плохое возбуждаете. А без доверия и курица яйца тебе не снесет, не то што в народе жить...
Кубдя хватил стаканчик и под ним мрачно закряхтел стул. Емолин продолжал:
– Ко власти стыд потеряли, одинаково с видмедями... За себя не стоите; чорт вас знат, чо вам требуется! Я вот потружусь, а потом отдыхать пожелаю. Отдыхай, брат, Емолин - и никаких!
Кубдя рыгнул и отодвинулся от стола:
– Спасибо, хозяин, за хлеб за соль.
Емолин налил еще.
– Пей, Кубдя. А не за что благодарить-то.
Кубдя
– Раз я благодарю, ты принимай - и никаких. А что отдыхать тебе, Емолин, то не придется.
– Почему так? Раз мы заслужим, почему так не придется?..
– А так.
– А кто мне помешать смет?
– Найдутся.
Емолин стукнул ребром ладони по столу.
– Нет, ты говори! Я знать желаю.
Кубдя густо улыбнулся и подмигнул:
– Найдутся, Егорыч, - други отдохнут за тебя... Ей-богу!..
– Сыны, что ль?
– Усе мы сыны, да не одного батьки. Во-от... Ты вот дом строишь; думашь: отдохну, поживу... Крепко, браток, строишь с железной крышей, с голанской печкой, скажем. А тут - на тебе - выкуси! Не придется. Получится заминка.
– Какая?
Кубдя широко раскрыл слипающиеся глаза и вдруг тихо и часто-часто рассмеялся:
– Хо-хо-хо-хе-е... Дерон, вы, зяленой, дерон... Хо-хо-хе-е...
Емолин тоже рассмеялся:
– Хо-хо-хо-хе-е... Темень ты стоязычняя, темень... Хо-хо-хо-хе...
Из прихожей выглянула хозяйка, посмотрела, махнула рукой:
– Ой, девоньки, уморят.
И залилась клохчущим, мелким смехом.
II.
С похмелья голова у Кубди никогда не болела, только скверно и остро першило в горле - словно обожжено чем. Утром, проснувшись, Кубдя, задевая ногами то об ведро, то об доски, разбросанные по полу, долго искал ковш и, не найдя, охватил толстыми и широкими руками кадку с водой, поднял ее и, проливая блестящие капли в белые душистые опилки, напился. Послушал, как булькает в животе вода, и вспомнил, что вчера нанялся к Емолину.
"Своей работы будто не хватает", - неодобрительно об себе подумал Кубдя, отламывая хрустящую краюшку хлеба.
Бабка Енолиха остро взглянула и, сквозь неповоротливую дряхлость лица и голоса, крикнула ему:
– Опять пьянствовать, Кубдя? Базар-то кончился.
Кубдя потер пальцами глаза и ответил:
– Знаю.
– Робить надо.
– И то робить хочу.
– Так что в ворота-то поперся?
Кубдя, просовывая в рот кусок, заглянул в погреб. Там было прохладно и темно, а в избе мешали мухи.
Енолиха взглянула на него пристальней, взяла отпотевшую по стенкам крынку молока.
– Ешь, Кубдя. Чо в сухомятку-то? Молоко-то седнешнее.
– Не люблю молоко, - сказал Кубдя и подумал: - "ребятам надо сказать. Вот ругаться будут, лихоманки".
Енолиха отставила молоко.
– И то ведь ты не любишь.
Она спрятала руки под фартук и широкий нос ее, похожий на яйцо, отвернулся от Кубди.
– Где робить-то?
– К Емолину нанялся.
– Один?..
– Артелью думам.