Парус плаваний и воспоминаний
Шрифт:
Сейчас Толя прикомандирован к англичанам, прибывшим на флот. (Они устанавливают на кораблях противоминное оборудование.) На вещи смотрят оптимистично, о ходе войны говорят так:
— Перед тем, чтобы стало хорошо, всегда бывает очень плохо.
Когда же, когда же новеет переменами? Будем ли мы так счастливы, когда это мерещится живому вдумчивому Толе Луначарскому? Просто найдем ли друг друга после войны?
В Москве Луначарский видел кое-какие разрушения: нет аптеки на развилке Поварской и Мерзляковского. Кремль камуфлирован: иллюзия отдельных
Надо смывать запахи домашней, комнатной жизни.
Нет на войне другого поведения, как только поведения примерного: сообща, методично, не теряясь, зная правоту своего дела, и отступая и наступая, но всегда борясь, исправлять несчастья, которые каждому из нас причиняет война, каждому из нас и всем вместе. Не можем мы оставаться с несчастьем.
Симонов рассказывал, что у немцев тоже есть на фронте писатели. У него у самого задача сложная — проехать вдоль по всему фронту — от Черного до Баренцева моря.
Вечером было совещание у бригадного комиссара. Узнав, что «Красный черноморец» рассылает людей по разным местам, предложил «не очень разбрасываться. Все может случиться». Всем держаться в куче.
Приехали с Дуная Александр Ромм и Лагин — в сапогах, в черных шинелях, немытые, небритые и не очень торопятся побриться — так интересней. Согласен: очень интересно смотреть на них. Волнует все, и то, что они ходят при кобурах, и все то, что они рассказывают. Попадали под обстрел. Однажды ночью на одном переходе заблудились. Подводчик заснул, и часть обоза пошла за ним, вернее, за его лошадью. Скоро увидели пламя пожара. Встревожились: что за пожар? Догадались, что горит ими же подожженный хутор, значит, шли обратно.
Начало третьего месяца.
Сильнейшая буря. Гроза. Ливень. Посмывало и посрывало все, что может быть смыто и сорвано, — и вывески, и затемненные оконные рамы, и трубы, и даже рельсы. У нас, в музее Севастопольской обороны, вышибло стекла, нас, еще спящих, облило ливнем, забрызгало все помещение, все сбросило и сорвало ветром.
На «Коминтерне» тридцать убитых и человек восемьдесят раненых. Моряки дерутся храбро и стойко. С кораблей видно продвижение наших частей, везут боеприпасы, отвозят раненых. Можно видеть огонь артиллерии.
Дорогие одесские степи! Самое настало время. Виноградники и бахчи налились соком. Все пахнет.
В городе пустынно, с продовольствием не плохо. Пролетариат дерется в рядах ополчения.
К славе русского штыка присоединяется слава русского авиатарана. Начатое героем Гастелло повторяется ежедневно.
В московских церквах, говорят, служат молебны о даровании победы русскому воинству.
Воевать — это и значит прежде всего быть готовым идти на смерть.
После разговора с Кремневым, предложившим мне направиться в Одессу в бригаду морской пехоты,
Толя Луначарский повторяет:
— Одно лишь представление, что войны уже нет, дает такое счастье, которого хватает надолго.
— Как так войны уже нет?
— Ну, это якобы нет. Воображение. Отбросьте все — и воображайте.
А как тут отбросишь? Нет, в моем возрасте воевать труднее. Толе легче.
Письма от Жени. Это, кажется, первое, что разогрело душу. А вдобавок пошел на «Большой вальс» — совсем расстроился. До слезы. Какое счастье — мир и жизнь.
Как похожи письма наших жен одно на другое, хотя каждая из них пишет о своем. Все те же попытки шутить, все то же чувство растерянности, тот же трепет боязни и за себя и за тебя. А война, как волна за волной на море, бьет и бьет. Кажется, вот следующая будет ласковее, а она ударяет тебя так же неумолимо и жестоко, как предыдущая. И нет возможности, нет власти успокоить волны.
Шел по улице во время воздушной тревоги. У ворот одного дома шалил какой-то мальчик. Женщина пригрозила ему:
— Отдам тебя немцам.
На другом крыльце другой мальчик, испуганный выстрелами, плакал. Мать успокаивала его:
— Мы же здесь живем, это же наш дом, мы же всегда здесь, посмотри вокруг: это же все не чужое — наше.
А немцы подбираются.
29 августа.
Танцюра сообщил о том, что нами оставлен Днепропетровск.
Рассказывают, как было под Николаевым.
15-го числа, после того как Буг был форсирован, части противника появились над городом с северо-востока.
В ночь на 16-е взорвали заводы, доки, верфи, суда, загорелся вокзал. Главная Советская улица лежала в развалинах.
Всюду горели склады и железнодорожные составы.
Ночь наступила страшная. По городу била артиллерия. Взрыв заводов предрешал судьбу города. Они густо дымили, горело все, что могло гореть. Река стала черной. Вставало черное утро. На стапелях возвышались громадные силуэты изуродованных недостроенных кораблей. За рекою горели стога и хаты. Дым густо стлался далеко по степи, и кое-где вдали на уцелевших крышах уже можно было видеть фигуры немецких офицеров с биноклями у глаз.
Попробуй-ка удержись на торпедном катере на полном ходу. Если не умеешь балансировать, по-кавалерийски «держаться на шенкелях», будешь весь избит, можно и ребра поломать.
Так вот, катер моего приятеля, младшего лейтенанта Володи Ф. на полном ходу наскочил на мину — не нашли ни одной щенки, ну, хотя бы спасательный круг — и этого не нашли.
Катерников подрывают снизу, бомбят сверху. А сами они живут в пещерах Херсонеса, из которых убраны кости и остатки гробов первобытных христиан.