Паруса в огне
Шрифт:
— И ты, стало быть, нагулянный?
— Не, я мамкин и батькин. Только до ихней свадьбы родился.
— Таки славные у вас края. — Одесса-папа аж засветился. — Коли, как ты говоришь, до победы живым доберусь, в Одессу съезжу — отмечусь, а потом у вас пропишусь. Богданов делать.
— Плюнь, Одесса. — Это Радист вставил свое слово. — Езжай к нам. Не пожалеешь.
— А у вас что?
— У нас славно. — Радист смахнул шахматные фигурки в коробку. — У них одни Богданы, а у нас на деревне одни Мотри. И бабы,
— Что за Мотри? Матрены! Так покрасивше.
— Ну, по-одесски, может, и Матрены. А по-нашему Мотри. — Упрям был наш Радист.
— А мужики — все Хведоры? — рассмеялся Одесса папа.
— В том и дело, что мужиков у нас, считай, и нету.
— А куда ж они девались? И на кого Мотрий кинули?
— У нас так. Как весеннее солнышко пригреет, они все на заработки уходят. Плотничать. Наши плотники на всю округу славятся. Посмотрел бы, какие у нас ладные дома стоят! Какие наличники на окнах!
— И в каждом окне — по Мотре? Таки да? — Одесса-папа снова взял гитару, сделал аккорд, прижал струны. — Таки я обратно передумал. Как фрица придушим, да как солнышко пригреет, ты дай мне знать, когда ваши плотники на крыло станут. Я все ордена и медали нацеплю и пройдусь по вашим Мотрям. А уж после — Богданчиков строгать.
— Ото ж так! — веско встревает Кок. — Туда и езжай. А нам таких не надо. У нас в селе, если девка замуж нечестной пойдет, так сватов бьют нещадно.
— Я таки не в сваты мечу, а в женихи. Охота на собственной свадьбе погулять. Ни разу не гулял.
— Це ж друго дило. Со всем сердцем примем. Всем селом гулять будем. — Тут он немного загрустил. — А село наше — на всем свете не сыскать. Хаты белоснежные в вишневых садах утопают. Не зря оно Вишняками прозывается. Как вишня зацветет, с бугра на село глянешь, будто облако опустилось. И семья у нас большая. За столом в обед с трудом помещались. Но галушек всем хватало. Мама их по два ведра зараз варила. У меня братьев — аж шесть штук образовалось. У батьки только сыны получались. Как очередной народится, сосед смеется: «Что, Максим, все девку шукаешь?» Шесть братов у меня. У кого вот все Мотри да Богданы. А у меня все браты на букву «Мы».
— Это как так?
— Микола, Миколай, Митрий, Микифор, Микита…
— Михуил, — добавил одессит.
— Отставить! — грянул Штурман, шелестнув газетным листом. Он озорных слов не любил.
— Мемеля, я хотел сказать, товарищ старший лейтенант!
Эту байку про своих братов наш Кок не раз уже выкладывал. Отсюда и Мемелей стал, с легкой руки Одессы-папы.
Посмеивались мы, эти теплые мечты и споры слушая. А у каждого в сердце холодок таился: как знать, кому из нас доведется в родные края вернуться? Кому из нас какая «Мотря» суждена.
А за окном все сумрачней и неприютней. А в кубрике все теплее, впрямь как в родном доме. Где собрались все братья, большим
Трявогой его за говорок прозвали. Прошлым летом еще, когда на базу обрушился воздушный налет, он заколотил в рынду и заорал как петух на заре: «Трявога! Трявога!» Так Трявогой и остался. Уж и забыли, как его звать-то. Но он не обижался, очень простой и добрый был. И, я думаю, очень умный. Только умом своим не бахвалился, а к делу его применял. И пел на пару с одесситом очень хорошо. Но тоже со своим говорком: «Свадебу новую справляить, сам вясёлай и хмяльной».
Одесса-папа обычно хвалится:
— У меня голос морской, осанистый.
А Трявога:
— А у меня — полевой, вольный.
И правда, тонкий такой голосок. Как взвивается вверх, прямо страшно становится — того гляди порвется. Славно они пели. Хотя Одесса-папа частенько насмешничал над ним, но не зло, дружелюбно, для общей веселости.
Но не допели они в тот раз свою песню. Едва завели, как вошел вестовой и сообщил, что наших офицеров вызывают в штаб.
Мы только молча переглянулись…
А на следующий день вышли в море, в рейс, который стал героическим и необычайным.
…Наутро, как и обещал Боцман, море было спокойно, только чуть волновалось под устойчивым и несильным южным ветром.
— Ну, — сказал Командир Боцману, — принимай командование. Проводи ходовые испытания.
Наблюдатели сообщили: «Горизонт чист». Надо сказать, что остров мы выбрали правильно. Коммуникации проходили далеко в стороне от него, и море здесь, как правило, было пустынно.
Боцман облизал палец, высоко поднял руку:
— Западный задувает. К полудню к югу заберет.
— Это радует, — сказал Командир.
Боцман проинструктировал палубную вахту, распределил обязанности. Матросы, посмеиваясь, с интересом взялись за дело. Часть экипажа осталась на берегу.
— Отдать носовой! — приказал Боцман. — Трави правый шкот, выбирай левый! Руль на левый борт положить!
Паруса забрали ветер. Лодка дрогнула и стала послушно отводить нос от берега.
— Отдать кормовой!
Пошла, родимая.
Отойдя от берега где-то с милю, Боцман сделал маневр. Лодка увалилась и легла на другой галс так легко, будто уже не впервые двигалась под парусами.
Мы замкнули круг и вернулись к месту стоянки, ошвартовались.
— Молодец! — Командир приобнял Боцмана, хлопнул по плечу. — Если вернемся в базу… Нет, не так, — прервал он себя, поправился: — Когда вернемся в базу, представление на тебя напишу. И отпуск получишь.
Боцман усмехнулся.
— Не надо отпуска, товарищ капитан первого ранга. Лучше два представления.