Парусная птица. Сборник повестей, рассказов и сказок
Шрифт:
У самого берега ужик замечает нас и разворачивается на сто восемьдесят градусов.
— Ну вот, — говорю. — Спугнули змея…
Отражения деревьев всплывают, кажется, со дна. При нашем приближении плюхаются в воду лягушки — как–то особенно красиво, по–балетному.
— Я мечтала быть лесничим, — говорю. — Мне было лет семь…
— Да?
— Жить в лесу… Знаешь, лес…
Сцарапываю со ствола комочек сосновой смолы. Подношу к носу, как флакончик духов:
— Да… Белок кормить с руки. Чтобы птицы были разные, сойки там,
— В одиночестве?
Я молчу.
Дымок берет меня за плечи:
— Ленка… а что важнее: быть успешным или быть счастливым?
— Это треп или школьное сочинение?
— Скажи…
— Откуда я знаю? Лучше быть богатым и здоровым… По–моему, так…
(«Ты, несомненно, простишь мне этот
гаерский тон. Это лучший метод
сильные чувства спасти от массы
слабых. Греческий принцип маски
снова в ходу. Ибо в наше время
сильные гибнут. Тогда как племя
слабых плодится и врозь и оптом»…)
Трясу головой. Как будто слова можно вытряхнуть из ушей, как воду.
— Ты же доволен жизнью, Витя, — говорю поспешно. — И это правильно. Потому что человек должен быть богатым и здоровым.
Не выпускает меня. Держит взглядом. Как будто пытается что–то разглядеть сквозь запотевшее стекло.
— Давай посмотрим, — говорит наконец и освобождает мои плечи. — Просто посмотрим вокруг…
Опускается солнце.
Посреди полянки сидит удод, большая, несравненной красоты птица, и не смотрит на нас.
Когда удод улетает сам по себе, по своим делам, мы его не спугнули, садимся на какое–то бревно возле самой воды.
«На Трафальгарской площади ночной
Крылатый мусор реет за спиной.
Обнимемся на каменной скамейке,
Ты больше здесь не встретишься со мной.
Кровь от любви становится лазурной»…
Смотрю на узор своих вен на запястье. Синие вены.
— А давай съездим как–нибудь в Лондон, — говорит мой друг.
— Почему? — ежусь. — Почему ты о Лондоне именно сейчас?
— Подумалось просто, — усмехается. — Почему бы нам…
Резко оборачивается.
За нашими спинами шагах в двадцати собирается небольшая толпа бледных бритых парней лет по шестнадцать–семнадцать. Их шестеро. Нет, семеро. А может быть, за деревьями есть кто–то еще. Все они смотрят на нас, не сводя глаз, и глаза их как–то странно поблескивают.
Я тянусь к телефону. Хотя…
Виктор поднимается.
Он встает с бревна — два с лишним метра ростом, сотня боевых килограммов. Загораживает меня широкой спиной; лица не вижу. Вижу только затылок.
Мальчишки невольно отступают на шаг.
На Трафальгарской площади ночной…
Виктор не двигается с места. Неторопливо тянется правой рукой к внутреннему карману куртки.
Неужели у него пистолет?..
В кронах сосен перекликиваются
После длинной паузы центральный мальчишка — главарь их, что ли? — шагает вперед. Лицо его растягивается, как резиновое, в заискивающей улыбке:
— Пожалуйста… Подпишите плакатик…
Из–за спин бритоголовых возникают, как по волшебству, блокноты, постеры и просто огрызки бумаги.
Виктор вытаскивает руку из–за пазухи. В руке у него ручка «Паркер».
— Да ради Бога, — говорит он радушно и немного устало.
* * *
На автоответчике единственная запись.
— Ты знаешь, чем это кончится, — звучит ее голос, и слышно, что она почти плачет. — Тебе же будет хуже, если он найдет. Нельзя! Не подпускай!
Короткие гудки.
* * *
…По дороге на ринг он похож на арабского шейха: потрясающей красоты халат с шелковым поясом и надписью «Dymko» на спине ниспадает до самого пола, матово отсвечивает, ловя огни тысячи прожекторов. Вокруг роятся, освобождая дорогу, давая советы, вспыхивая камерами, помогая снять халат, смазывая, сбрызгивая чем–то блестящую белую кожу.
В противоположном углу ринга суетятятся, как муравьи вокруг матки, представители соперника кофейного мулата. И тоже сбрызгивают, смазывают, вытирают, обмахивают, суют в рот капу…
Я начинаю нервничать, и с каждой минутой волнуюсь все сильнее.
Я сижу на трибуне, справа и слева от меня несколько спортивных чиновников в дорогих костюмах, дальше многоголосый англоязычный звон, и надо всем этим запах духов и пота. Мельком оглядываю возбужденные разноцветные лица; почти машинально примеряю на них программу «Щели». «А теперь в нашей студии неожиданный поворот событий… Встречайте Бабушка из Дома Напротив с ее Большим Биноклем!»…
Что–то жуют. Потирают ладошки. Интересно, хоть кто–то из них, кроме чиновников, болеет за моего Дымка?..
Моего. Как лихо я его присвоила.
В ужасе смотрю на мулата — он выходит на середину ринга, оставляя за канатами споро ретировавшуюся команду. Он блестит под электрическим светом, как циклопическая елочная игрушка.
Виктор выходит ему навстречу. Маленький белый человечек (на самом деле не такой уж маленький, все дело в пропорциях) говорит, что полагается в таких случаях (не могу разобрать слов) и при звуке гонга отпрыгивает назад…
Закусываю губу.
У Виктора гипнотизирующие, цепкие, совершенно безжалостные глаза. Глаза его соперника тонут под массивными надбровными дугами, и они тоже безжалостные — так смотрит волк на агонизирующую добычу.
Шахматы. Дебют, миттеншпиль.
Елена
Не могу лежать на диване. Не могу есть яблоко. Сижу, нервно почесывая щеку. Начинаю грызть ногти. Опомнившись, отдергиваю руку.
Семь утра.
Прямая трансляция.
Дымко вдруг бросается в атаку. Раз, два, три; вот сейчас полетят из–под кулака брызги, и все закончится уже во втором раунде…