Пасадена
Шрифт:
— Он что, в такие вечера всегда рыбачит?
— Почти.
— Опасно?
— У него спросите.
Пэл провел пальцем по корешку книги, которая стояла на полке, — немецкому изданию Гиббона. Блэквуд снова удивился: кто в «Гнездовье кондора» может читать Гиббона, да и других историков — Карлейля, Тацита, два тома Плутарха?
Зиглинда вернулась, неся чайник, и, когда наклонилась над Блэквудом, наливая чай в чашку, капля дождя упала с ее лица ему на голову. Налив чай, она вернулась к скамейке и,
— Он пришел.
— Ну и как?
— Замерз.
— Мистер Брудер, хотите вы сказать? — поинтересовался Блэквуд.
— Я сказала ему, что вы приехали.
— И что же он?
Пока Брудер дошел до дому, Блэквуд уже успел обсохнуть и чуть было не заснул, но шум океана, ворвавшийся в открытую дверь, заставил его сердце подпрыгнуть.
— Там леопардовая тебя дожидается, — сказал Брудер, и Пэл послушно вскочил, застегивая комбинезон. — Девочка… Ты с ней быстро разделаешься. Только смотри, она, похоже, с пузом.
Пэл взял у Зиглинды два ножа и палку, висевшую на кожаной тесемке рядом с книжной полкой.
— Пойди с ним, — велел Брудер девушке, стряхивая с себя воду, и Блэквуд первый раз заметил в нем что-то волчье, может, оттого, что глаза его блестели желто, по-звериному. Блэквуд подумал, что с этой деревенщиной он, пожалуй, сумеет провернуть хорошую сделку. Пэл и Зиглинда молча вышли, на пороге их встретили порывы ветра.
— Дети не любят, когда она полная.
— Простите…
— Когда акула с животом. Оттуда может выпрыгнуть живой акуленок.
Дом, состоявший из крошечного подобия жалкой гостиной и спальни за камином, где еле-еле помещалась кровать, казалось, был тесен Брудеру.
— Для чего вы приехали, мистер Блэквуд?
— Просто так… Скажем, с дружеским визитом.
— В такой вечер, по-моему, лучше дома сидеть.
— Я и ехал домой, но решил, что все-таки загляну к вам. Вдруг вы что-нибудь надумали?
— Я надумал, еще когда мы с вами утром разговаривали. Это моя земля, — сказал Пэл и, помолчав, добавил: — И мой дом.
— Верно, но вот только времена сейчас интересные. Все меняется — места, люди, вещи. Ведь скоро наступит вторая половина двадцатого века, и, как говорят, она совсем не будет похожа на первую.
— Так говорят, да?
— Я тоже так думаю. А еще говорят, что война кончится.
— Понятно, кончится. Войны всегда кончаются.
— Но уже совсем скоро, мистер Брудер. Через год, самое большее — полтора. Я вот что хочу сказать: вам, возможно, надо подумать о том, как подготовиться.
— К чему это подготовиться?
— К жизни после войны.
— Я с последней войны готов к этой жизни.
Блэквуд никак не мог понять, что не так с его собеседником: его правильная речь не вязалась со скупыми движениями; от его крупного тела веяло спокойствием
— Я вижу, вы заинтересовались книгами, мистер Блэквуд. Нравится Гиббон?
— Я не силен в истории. Вот числа и тому подобное — это мое. Сложение, понимаете?
— А вы ведь не из Калифорнии.
— Как вы догадались?
— Я сразу заметил, что вы, должно быть, с востока.
— Я уже больше десяти лет живу в Пасадене. Некоторые говорят — я больше калифорниец, чем многие другие.
Брудер стянул с себя мокрый свитер, тугой ворот обтянул голову, и опять стал виден четкий профиль кинозвезды и темный, почти черный, шрам. Бывало, из-за своего мальчишеского вида Блэквуд чувствовал себя недостаточно солидным; тогда он вставал перед зеркалом и воображал себя совсем с другим лицом — крупным, мужественным, наподобие того, какое было у Брудера: волосы до того густые, что в них руку не запустишь, профиль, как будто выбитый на граните, твердый подбородок. Брудер, скорее всего, даже не осознавал этого, и тонкокожий Блэквуд чувствовал себя так, точно его блоха кусала, — до того ему было неуютно рядом с ним.
— Вы из Пасадены? — спросил Брудер, расшнуровывая и снимая ботинки, чтобы поставить их сушиться у огня. — Далековато отсюда.
— Не так, чтобы очень. На «империал-виктории» всего несколько часов.
— Помню времена, туда было не меньше суток езды.
— Ездили?
— Можно так сказать. Давно уже.
— Тогда вы ее не узнаете. Сейчас это самый настоящий город. По старому руслу до самого Лос-Анджелеса проложили бетонную дорогу в целых шесть полос. А теперь, говорят, ее будут тянуть до Санта-Моника-Бич.
— Да, слышал.
В камине вспыхнул язык огня, треснуло эвкалиптовое полено, собеседники помолчали; наконец Блэквуд кашлянул и сказал:
— Я готов купить.
— Я не буду продавать.
— Почему?
— Я из «Гнездовья кондора» никуда не уеду.
— А вам не кажется, что когда-нибудь эта зимняя рыбалка и ковыряние в грядках с луком может и надоесть?
— Я собираюсь умереть здесь, мистер Блэквуд.
— То есть хотите, чтобы вас здесь похоронили?
— Такого я не говорил.
Разговор принимал неприятный оборот, чего Блэквуд очень не любил, поэтому он решил зайти с другого конца:
— Хорошо, подумайте тогда о вашей дочери.
— О моей дочери?
— Да, о Зиглинде.
Брудер сидел не шевелясь, сжав губы так сильно, что они начали белеть. Немного погодя он протянул руку и осторожно отломил веточку розового коралла, который стоял на книжной полке.
— Извините. Но ее ведь, кажется, так зовут?