«Пасхальные колокола» и другие рассказы
Шрифт:
– О, я счастливая! И я была на пути в мой Еммаус, и на моем омраченном пути со мною беседовал он, пришедший ко мне в тишине и втайне, и в моем Еммаусе я, счастливая, счастливая невеста, обрела его!
1909
Аполлон Коринфский. Пасха царя Алексея
В 1665-м году от Рождества Христова выдалась ранняя Пасха: пришелся Великий День на 26-е марта. А весна-красна точно сговорилась в ту пору с Пасхой раннею: раным-рано сбежали с гор ручьи, – еще до св. Алексея, человека Божия; раньше прежнего воротились в Москву
Да только не радостно было за этими окнами под Светлый праздник: свет очей государевых – царица Марья Ильинична лежала больным-больна уже вторую неделю… Смутно было на душе тишайшего из царей русских – Алексея Михайловича. И не хотел он видеть, да видел, в болезни царицы наказующий перст Божий… И не хотел он ропотом гневить Бога, да – против воли его кроткой – роптало смущенное сердце:
– За что наказуеши, Господи?!
И не находилось ответа в памяти благочестивого помазанника Божия.
Болящую пользовали все лекаря, жившие на Москве. Но больше всех земных врачей прибегала она к Небесному, Воскресавшему, для обновления рода человеческого, в Великий День Свой…
В палатах кремлевских царила тишина…
Скорбную Пасху готовился встречать государь.
– Воскресни, Господи! Воскресни и подыми с одра смертного данную мне Тобою подругу жизни моей! Исцели от недуга лютого болящую царицу Марью!.. – такими словами начинался и заканчивался каждый день Алексея Михайловича в это время. И сердце царя все тише и тише повторяло свой горький ропот: «За что наказуеши, Господи?!..»
В навечерии Светлого праздника слушал царь Алексей полуночницу в «покоевых палатах». Отошла полуночница… По обычаю непокойному, совершился торжественный обряд «царского лицезрения»: видели пресветлые очи державного властелина Земли Русской все высшие дворовые и служилые чины.
Собрался царь к заутрене… Вышел он в золотном опашне с жемчужной нашивкою да с каменьями и в горлатной шапке – в сопровождении бояр, окольничих и всех служилых людей – в Переднюю палату. Перед сенями, на Золотом крыльце, били челом государю все младшие стольники и стряпчие. До собора провожали его – по три человека в ряд, по обе стороны – «поклонившиеся» перед тем вельможи.
Встал царь Алексей в Успенском соборе, супротив патриарха, на обитом червчатым бархатом подножии… И вот, во время Светлой заутрени, достигла слуха государева благостная весть о том, что «Воскрес Христос».
Сотворил целование в уста государь с патриархом, митрополитом, архиепископами, епископами, а все прочее предстоявшее духовенство пожаловал к своей милостивой руке. Из Успенского проследовал царь Алексей в Архангельский и Благовещенский соборы – христосоваться с родителями и приложиться ко святым мощам. Из Благовещенского собора прошел высокий богомолец к себе – «в Верх» (во дворец) – жаловать к руке и красным яйцом бояр, оставленных там «для береженья» царских палат. Всюду сопутствовала ему радостная весть о Воскресении Христовом. Вместе с нею вливалась в сердце государево и светлая надежда… Прошел, взором светел и ликом благостен, царь в покои царицы.
«Христос Воскресе!» – гудели, провожая его к болящей, сорок-сороков московских…
Раз
В Светлый Великий День 1665 года не был отменен прием гостей царицыных в ее Золотой палате. Собрались все с обычными «великоденными» дарами; но кротких голубиных очей Марьи Ильиничны никто не удостоился видеть.
Прием светского мужского чина справлял в этот день – вместо матери – малолеток-царевич Алексей Алексеевич, являвшийся впервые перед царским синклитом. Обок с одиннадцатилетним сыном – сидел на «царском месте» смущенный душою государь, в «смирной одежде», встречавший первую скорбную Пасху в жизни. Царевич – на особом стульце золотом, с резьбою и яблоками, – невольно поддаваясь грусти отца, жаловал к руке подходивших к нему с поклонами бояр, дарил их пасхальным яйцом и принимал подношения, передаваемые дьяку, стоявшему возле.
Невеселые думы все глубже и глубже бороздили морщинами высокое чело царя, за несколько последних дней словно постаревшего на целый десяток лет. Он был здесь, – но мысли его витали в том покое дворцовых хором, где прикованная болезнью к постели, лежала царица Марья.
Не по-праздничному смотрели на царя бояре в золотных кафтанах праздничных. Понурые головы старейших из них без слов говорили о том, что и они удручены скорбью государя. В каждом взгляде, в каждом поклоне их таилось что то недомолвленное… Казалось, грустно смотрели с золоченого поля на этот скорбный прием царицын и яркие лики картин бытейского письма.
А с московских колоколен выпевали праздничным звоном гулкие колокола: «Христос Воскресе!»
День прошел, другой миновал; на третий – встала царица с одра болезни. Сошла и темная скорбь с ясного чела государева.
Хорошо звонят на Москве о Пасхе Христовой, красно трезвонят… Четвертый день заливаются все сорок-сороков; а все слушает – не наслушается сладкого звона великодиевного честной народ православный… Мастера есть звонить в Белокаменной, большие мастера – особливо из слепых-убогих. Правду молвят, видно: закроет Господь человеку очи телесные, откроет очи духовные, наградит обездоленного либо тем, либо другим таланом-разумом… Красно звонят слепенькие: тона выводят, словно стихеры хвалитные выговаривают. Диву даешься, слушая!.. Да всех и не переслушать; да и не разобрать сразу – колокола ли это гудят, клиры ли церковные благолепно по крюкам выпевают что, или это весна-красна по запутанным зеленой дымкою садам боярским шумит-перезванивает, красным звоном весенним радующемуся люду Боярьему откликается…
Не успела еще отойти ранняя обедня на четвертый день Светлого праздника, как уже возле палат царских показалась толпа народа, по-праздничному, любо-дорого смотреть, разодет народ… Одна груда сгрудилась, другая подходит, третья плывет-наплывает. И все-то, все около одних и тех же ворот становятся: не то засматриваются на что, не то чего дожидаются…
– Что это, люди добрые? – спрашивает странник захожий дородного посадского; а тот туда же свой путь держит.
– Что? Не знаешь разве, что царь-государь Алексей Михайлович каждый год в этот день к своей милостивой руке жалует народы московские?