«Пасхальные колокола» и другие рассказы
Шрифт:
– Прохожий я, странник, – на Москву-то впервой Бог привел… А меня пропустили бы?
– Тебя-то? Зазорно словно, калика ты перехожая… Одежина-то на тебе подорожная – не про Светел День Христов…
Но странник давно уже опередил встречного посадского: мысль увидеть красное солнышко Земли Русской заставила его спешить. Чутким ухом прислушивается он к говору народному, и оторопь берет его перед самыми воротами:
«Ох, ведь не пропустят тебя, человече!» – словно кто шепчет ему на ухо. А все тесней, все теснее становится стоять; друг на друга готовы лезть и посадские, и полуголовы стрелецкие, и сотники, и мастера всякого цеха, дьяки и люди дворовые.
С шумом распахнулись обе половинки ворот, шумней того повалила толпа.
– Легче,
– Христос Воскресе!
– Воистину!
Раздаются эти возгласы вслед захожему человеку; а он уже во дворе, перед самым крыльцом изукрашенным, у входа в просторную горницу, где царь-государь будет приветствовать народ свой. Негде яйцу крашеному пасхальному упасть во дворе; а все шел бы, все шел бы народ, – да ворота давно на запоре: кто опоздал – сам и казнись!
«Ой, пустят ли, увижу ли государев лик?» – растет в душе странника тревога. А по всей толпе волна-волной пробежало:
– Жалует, жалует надежа-государь, из покоев грядет!
Не одна сотня рук поднялась с крестным знамением.
– Только бы пройти! Только бы пронес Никола милостивый! – шепчет захожий человек в подорожной одежине. – Зосима, Савватий! Мать Пресвятая Богородица! – вырывается у него из запекшихся уст.
Полным-полна палата-горница светлая… Окна в ней веницейские; стены росписью Божественной выведены разводами, полы коврами устланы каменные, вдоль стен – скамьи, рытою камкой красною прикрытые. А и не видать скамей из-за толпы, – виден один трон государев только на этот день сюда и поставленный. Простая эта горница, не пышная, не богатая. А с-под Чернигова захожему страннику и она – диво-дивное, чудо чудное! Здесь он стоит, у самой двери притулился…
Многое множество народа в горнице – все больше простой, невельможный люд. А все-таки жутко стоять среди этой принарядившейся в цветное платье для Христова дня толпы бедному дорожному человеку:
«А ну как да прогневается государь?» – думается ему.
Все ближе подвигается он вместе с толпой к месту высокому. Вот уже заприметили глаза его двух приносчиков-столыников в кафтанах золотных, шитьем расшитых; стоят они, блюда в руках держат, а на блюдах – гора-горой яиц наложено… Видит странник и шапку царскую, жемчугами, каменьями, золотом точно жар горящую. Видит и опашень золотный на царе-государе, а лика-то пресветлого не лицезреет. И не сдвинуться страннику с места: сжали, сдавили его со всех сторон. Сжали, сдавили, а все ближе, да ближе трон государев. Вот уже и яйца на блюдах видит захожий московский гость-черниговец: и гусиные, и куричьи, и деревянные точеные, и всякой-то, всякой монастырской росписью расписанные, а красных больше всех. И блюда заприметил он: обиты блюда басмою серебряной, через огонь золоченою… А все очей государевых не видать!
Смотрит он: чинно подходят к месту высокому люди Божии, до самой земли поклоны бьют, пола рукою касаются, к руке государевой подходят, «Христос Воскресе!» говорят.
– Воистину Воскресе! – слышится страннику чей-то голос. Слаще этого голоса не слыхивал он ни разу во всю свою многолетнюю жизнь скитальческую.
Да не ослышался ли он? Нет, опять! Это – сам царь, красное солнышко…
– Сподобился, сподобился! – шепчут пересохшие старческие уста.
Глас царев до слуха дошел, и долго пришлось ждать черниговскому гостю, но дождался и он… Мало осталось в горнице народа, мало яиц на блюдах, мало и времени на выход царя положенного: сподобился странник, слезы подкатились к глазам его, на колени упал он, облил радостными слезами руку царскую – совсем не по уставу, не по обычаю. Грозно глянули на него оба стольника; но зато, уловил он пристальный взор очей пресветлых – и радостно стало у него на душе. Забыл он и про то, что в дорожной одежде зашел в палаты, забыл и про всю свою недавнюю робость:
«К руке жаловал, крашеное яичко дал, очами глянул!..»
Давно он уже и за дверями горницы, а
Минуло четыре года. В лето от Рождества Христова 1669-е, на третий день марта месяца, в среду второй недели Великого Поста, «в отдачу часов дневных» умерла царица Марья Ильинична. Весь пост поминала государыню Москва Белокаменная. В день погребения, в «третины» и в «девятины» жаловал царь милостынею бедный люд московский от щедрот своих. К Благовещению были разосланы богатые «поминки» по монастырям.
Богомольцы. 1873 г. Худ. Виктор Васнецов
Наступил день Пасхи Христовой… Еще темнее-угрюмее, чем на Пасхе 1665-го года, было во дворце государевом: не было там матушки-царицы, – лежала она во сырой земле. В Светлый Великий День не видели опустелые хоромы царицы и приема боярского. Не было его и в Меньшой Золотой палате, хотя полным-полны были ее стены новыми, невиданными здесь, гостями.
Удумал скорбящий царь-государь помянуть свою покойницу такими поминками, каких еще и не бывало на Москве… Кликнули громкий клич по Белокаменной, – по стогнам, но площадям, по переулкам прошли на конях царские бирючи. И был тот клич – в страстную великую субботу – к бездольному люду… Званы были все нищие-убогие к разговенью – на кормление в палаты царицы.
Собралось великое множество гостей званых… В опустелых покоях Марьи Ильиничны расставлены были длинные столы со скамьями по обе стороны. Ни одно место не было пусто; еще многое множество и не уместилось здесь, – «кормление» устроено было и в сенях, и во дворе.
В Золотой палате были, по наряду, на разговении нищего люда несколько верховых (набольших) боярынь, оделявших христосовавшихся крашеными яйцами и деньгами. И было роздано денег на том разговении – в палате, во дворе и по всей Москве – бессчетно. Подавали гостям невиданным на столы курей индейских, уток жареных, пироги, перепечи и немало иных яств праздничных. Поминали покойницу-царицу бездольные гости честь-честыо…
Попал в число этих гостей и странник-черниговец, во второй раз забредший на Москву под Светлый праздник, – теперь с Тотьмы-реки из обители св. Феодосия тотемского. Возложил он на себя с давних пор обет «искания града небесного» – хождения по святым местам до последнего дня жизни. Больше седины прибавилось теперь в его волосах, глубине избороздили морщины лицо его; но еще яснее прежнего светилась доброта душевная в старческом взоре.
Было столованье поминальное под конец стола… Вдруг, нежданно-негаданно, распахнулись двери створчатые из покоев государевых, и – в сопровождения двух подносчиков – показался сам царь-батюшка Алексей Михайлович. Один нес за ним короб с калачами крупичатыми сладкими, другой – калиту с рублевиками серебряными. Государь был в наряде светлом, но темным-темен был лик его, – когда он шел между столами и оделял из своих рук гостей званых-кликанных.
Ненароком упал взгляд государев на гостя-черниговца. Случайно пришел на память царю четвертый день Пасхи Христовой 1665-го года, – вспомнил государь странника захожего, в подорожной одежине пробравшегося в Переднюю палату на христосование с красным солнышком Земли Русской… Быть может, потому и пришло это на память царю Алексею, что – как и в ту нору – упал гость-черниговец со слезами на колени пред благостным хозяином Великие, Малые и Белые России и не по уставу облобызал руку царскую. Остановился на нем взор государев…