Пасхальный парад

Йейтс Ричард

— Да?

— После своей пресс-конференции, всего на пару минут. Он обратился ко мне «Пуки» и чмокнул в щечку. Такой весь из себя статный, и улыбка у него чудесная. Есть в нем этакий… шик. Подумать только! Самый молодой президент за всю историю Америки.

Эмили тщательно подбирала слова, прежде чем задать следующий вопрос:

— Пуки, тебя сны по ночам не беспокоят? Старушка заморгала:

— Сны, ну да, конечно. — В ее глазах промелькнул испуг. — Время от времени я вижу плохие, очень плохие сны про всякие ужасы, но потом… — Напряжение на лице вдруг куда-то исчезло. — Потом я просыпаюсь, и снова все замечательно…

На обратном пути, миновав приоткрытые двери палат,

откуда долетали голоса с больничных коек и из инвалидных кресел, — порой мелькала голова этакой мумии, — она разыскала медицинский пост, за которым две молодушки с толстыми икрами, попивая кофе, смотрели журналы.

— Прошу прощения. Я дочь миссис Граймз из палаты два-эф.

Одна из медсестер оторвалась от страницы:

— А, так вы, значит, миссис Кеннеди.

Другая с напускной улыбочкой — дескать, это мы так шутим — попросила у нее автограф.

— Я как раз хотела спросить. Это с ней постоянно происходит?

— Нет, но случается.

— А ее врач-то знает?

— Это вы у него спросите. Он здесь бывает утром по вторникам и пятницам.

— Ясно, — сказала Эмили. — А как вы считаете, лучше ей подыгрывать или попытаться?..

— От этого ничего не изменится. Я бы на вашем месте особенно не волновалась, миссис…

— Граймз. Я не замужем.

Эта мания длилась недолго. На протяжении зимы Пуки в основном отдавала себе отчет в том, кто она такая, а вот ее речь становилась все менее членораздельной. Она самостоятельно садилась в инвалидное кресло и даже расхаживала по палате, хотя при этом как-то раз обмочилась. К весне она впала в депрессию и заговаривала, только чтобы пожаловаться на ухудшающееся зрение, или на отсутствие внимания со стороны медсестер, или на нехватку сигарет. Однажды она потребовала принести ей губную помаду и зеркальце и, поизучав свою хмурую физиономию, нарисовала на зеркальной поверхности алый рот.

В тот год в рекламном агентстве «Болдуин» Эмили повысили до завотделом по авторским правам. Ханна Болдуин, подтянутая и энергичная «девушка» пятидесяти с лишним лет, любившая всем напоминать, что в Нью-Йорке всего три агентства с женщиной во главе, как-то сказала ей, что в этом бизнесе ее ждет хорошее будущее. «Мы любим тебя, Эмили», — повторяла она неоднократно, и Эмили отвечала ей взаимностью. Не любовью, конечно, — настоящей любви там не было ни с той, ни с другой стороны, — скорее, взаимное уважение и удовлетворение от общего дела. Ей эта работа нравилась.

Но отдых ей нравился больше. Тед Бэнкс продержался всего несколько месяцев. Беда заключалась в том, что наедине оба испытывали непреодолимую тягу к спиртному, как будто боялись друг к другу притронуться на трезвую голову.

С Майклом Хоганом отношения складывались толковее. Это был крупный энергичный и при этом на удивление мягкий человек. Он возглавлял маленькую фирму по общественным связям, но так редко говорил о своей работе, что Эмили порой забывала, чем он занимается. Но главное его достоинство заключалось в том, что он на нее практически не претендовал. В сущности, они даже не были друзьями: она могла ничего о нем не слышать и совершенно о нем не думать по нескольку недель, а потом он звонил как ни в чем не бывало («Эмили? Может, поужинаем?»), словно они ни на день не расставались. Это их обоих устраивало.

— Боюсь, что на свете найдется не много людей, с которыми ты захотел бы провести воскресенье, — как-то сказала она ему, полулежа на подушках в его большой двуспальной кровати и листая «Нью-Йорк тайме бук ревью».

Он согласно промычал в ответ, бреясь электробритвой в дверях ванной комнаты. Эмили перевернула страницу и сразу наткнулась на фотографию Джека Фландерса, выглядевшего

гораздо старше и еще печальнее, чем она его запомнила В обзоре под названием «Весенние поэтические итоги» были фотографии еще трех авторов. Она пробежала взглядом все колонки и нашла то, что искала:

Достигнув зрелого возраста, некогда искрометный Джек Фландерс пришел к радующему глаз приятию порядка вещей — порой оно пронизано острым ощущением утрат. Его четвертая книга «Дни и ночи» демонстрирует отточенное мастерство, которое мы вправе от него ждать, но, кроме этого, кажется, больше нечем восхищаться. Приятие и сожаления — достаточно ли этого? Для повседневного существования — возможно; для высших запросов искусства — едва ли. Вашему покорному слуге не хватает огня прежнего Фландерса.

Некоторые любовные стихи волнуют, в частности «Айовский дуб», с его сильной, эротически заряженной последней строфой, и «Предложение руки и сердца», неожиданно открывающееся строчками: «Я смотрю, как ты играешь с собакой, и спрашиваю себя / Чего эта девушка от меня хочет?» Но подавляющее большинство стихотворений проскакиваешь, не находя в них ничего, кроме сентиментальности и общих мест.

Заключительную поэму, вероятно, следовало убрать из рукописи еще до того, как она пошла в типографию. Даже название — «Вспоминая возвращение в Лондон» — звучит неуклюже, сама же вещь является сомнительным экзерсисом на тему двойной ретроспекции: поэт сожалеет о том времени, когда он стоял перед парадным лондонского дома, сожалея о другом, еще более отдаленном времени. Сколько разочарований способно выдержать одно стихотворение, не рискуя при этом сделаться смехотворным?

Эту тоненькую книжку закрываешь с ощущением, что ты подхватил от поэта вирус «сожаления о сожалении», хотя почти не разделяешь его надежд.

А вот блистательно-смелый новый сборник Уильяма Крюгера — это настоящий поэтический фейерверк…

Жужжание электробритвы какое-то время назад прекратилось, и, подняв голову, она только сейчас увидела заглядывающего ей через плечо Майкла Хогана.

— Чем это ты увлеклась?

— Да так, материал об одном знакомом.

— Да? Кто же это?

На журнальной странице было четыре фотографии, и она с легкостью могла показать на любого автора, даже на Крюгера, все равно он никого не знал и они были ему безразличны, но в ней шевельнулся червячок верности старым привязанностям.

— Вот. — Ее палец коснулся лица Джека.

— У него такое лицо, будто он только что похоронил своего последнего друга.

Как-то в пятницу утром Сара позвонила Эмили в офис и оживленным голосом спросила, как та отнесется к ланчу вдвоем.

— Ты что, в городе?

— Ну да.

— Хорошо. А что тебя привело в Нью-Йорк?

— Вообще-то Тони приехал на деловую встречу, но главное, у нас билеты на «Вернись домой, гуляка» с Родериком Гамильтоном, а после спектакля мы с ним увидимся за кулисами.

Родерик Гамильтон, знаменитый британский актер, играл в пьесе, премьера которой недавно состоялась в Нью-Йорке.

— Здорово, — сказала Эмили.

— Когда Тони жил в Англии, они ходили в одну школу, я тебе рассказывала?

— Да, насколько я помню.

— Тони все не решался ему написать, но я его заставила, и вот мы получили совершенно чудное, очаровательное письмо, в котором он писал, что, разумеется, он помнит Тони и хочет его снова увидеть и будет рад познакомиться со мной. Потрясающе, да?

— Не говори.

— Короче. Мы остановились в «Рузвельте», Тони весь день занят, так почему бы нам здесь не поланчевать? У них тут есть очень милое заведение — «Лихой наездник».