Пашкины колокола
Шрифт:
И сейчас, обрадованный появлением неожиданных гостей, грузно поднялся, шагнул навстречу.
– В нашем доме, а вернее сказать, в этом ершиновском подвале, пока мы в нем ютимся, добрым людям всегда рады! Милости прошу к убогому шалашу!
– Мы попрощаться с Андрюшей и его товарищами пришли. Агатово-черные глаза внимательно щурились за стеклами пенсне.
Мать суетилась у стола, обмахивала фартуком табуретки. Люсик и Столярова она видела впервые, но по радости Андрея, по приветливости мужа понимала, что пришли желанные гости.
– Там у меня сковородка
– Чайку вскипячу, пусть и военного времени, из морковки сушеной, а всё будто чай...
– Не егози, мать!
– остановил ее Андреич.
– Чайку, само собой, поставь, а за бедность нашу пролетарскую, кто рабочую жизнь понимает, тот не осудит.
– Да нам и не надо ничего!
– засмеялась, снимая снова запотевшее пенсне, Люсик.
– Мы сыты! Хотя и в студенческой кооперативной столовке, Андреевич, не слишком-то богато. Сами понимаете, третий год войны!
Без пенсне близорукие глаза девушки смотрели по-детски беззащитно и доверчиво.
– Как не понять! Садись-ка, барышня, сюда, рядышком со мной, потянул Люсик за руку старый кузнец, придвигая поближе к себе табуретку.
– Вот так.
Он пристально, но ласково всматривался в милое, матово-загорелое лицо.
– Картошечкой, однако, не побрезгуйте, чем богаты, тем и рады!.. Что зашли нынче, в горестный день, за то великое вам спасибо! Я ведь вот о чем собирался еще, об тебе, барышня, с Андреем потолковать, да как-то не успел: уж больно срочно понадобился сынок на защиту царю и православию.
Что-то в голосе Андреича насторожило Люсик и Столярова, они переглянулись. Принимая от хозяйки вилку, Люсик вопросительно улыбнулась:
– Что же могли вы обо мне толковать, Андреевич?
– Темные глаза девушки блестели любопытством.
Старый кузнец не спешил с ответом. Неторопливо свернул самокрутку, привстав, прикурил от лампы на столе и, пуская в сторону от девушки дым, отгоняя его ладонью, заговорил медленно и серьезно:
– Вот о чем, дорогая барышня! Хотя ты и не нашей рабочей косточки, но парням и девчатам на заводе вроде пришлась по душе. От многих доброе о тебе слышал. Тебя Люсей звать, что ли?
– Да. Если по-русски, то Люсей.
– Так слушай меня, Люсенька черноглазая! Не приходи ты больше к воротам Михельсона. Поняла?
Опять Люся и Столяров переглянулись. Сведя брови в одну полоску, рассеченную морщинкой, Люся отложила вилку и с обидой посмотрела на Андреича.
– Интересно! Это почему же мне не приходить к вашему заводу?
Не торопясь, затянувшись, кузнец сказал веско и строго:
– Потому, дорогая барышня, что уж больно приметная! И не одни рабочие ребята на тебя глаз кладут, а и другие-прочие. Как раз вчера мастер будто мимоходом справлялся. Видел, как вы с Андреем у ворот балакали. А уж вреднее этого хозяйского прислужника на всем Михельсоне не сыскать. Смотри, подошлют к тебе полицейского хмыря в латаном рабочем пиджачке, и придется ворон из-за тюремной решетки считать... Не попадись ты, милая, по молодости да по неопытности своей на полицейский
Люсик и Столяров молча отодвинули тарелки с жареной картошкой понимали, что хозяйка поставила на стол приготовленное к утру.
Все в подвале молчали.
– Значит, подцепили!
– буркнул Столяров, в тревоге глянув на девушку.
– Следовало ожидать... Ты, Люсик, и правда, слишком приметная!
– Спасибо, Андреевич!
– Люсик обеими руками крепко пожала лежавшую на столе заскорузлую руку.
– По правде говоря, я и сама кое-что подмечала.
– Она вопросительно посмотрела на сидевшего напротив Андрея.
– Я то же скажу, Люся! Батя прав!
– ответил на ее немой вопрос Андрей.
– Ко мне тоже подкатывались, интересовались: кто такая да откуда взялась? Осторожность, Люся, вам большая нужна. Уж очень вы рабочим ребятам полезны... Вроде свет от вас.
Люсик откинулась к стене и грустно рассмеялась:
– Да не от меня, Андрей! Я всего лишь крохотное зеркальце, отражающее большой свет... Хотя осторожность необходима, в этом вы и Андреевич правы!
Она помолчала, перебирая пальцами кружево на воротничке блузки.
– Но и вы, Андрей и товарищи, берегитесь там! Не дайте ни за что ни про что убить себя где-то в Галиции. Берегите жизнь для светлого будущего, оно, поверьте, не за горами!
Зябко поежившись, она отодвинулась от кирпичной стены, к которой прислонилась спиной, и с неприязнью оглянулась на нее.
– Холодная какая, б-рр! Сыро, как в погребе!
– Медленным и грустным взглядом обвела жилище Андреевых.
Пятна и подтеки плесени на стенах, обвалившаяся местами штукатурка, дешевые занавесочки, на двух окнах почти у потолка, черный, но с позолоченным нимбом квадратик иконы в углу напротив скрытой пологом кровати.
– Боже мой! Как вы бедно живете, Андреевич! Вы же специалист высокого класса! И даже пол холодный, кирпичный.
Кузнец передернул плечами, как бы говоря: а что делать? И повернулся к жене:
– Мать! А ну, подкинь половичок под ноги дорогой гостье.
– Да что вы, Андреевич!
– запротестовала Люсик.
– Я не такая уж неженка. Я...
– Ты слушайся меня, старика!
– строго перебил кузнец.
И когда жена принесла половичок от стоящей за пологом широкой кровати и постелила к ногам Люсик, продолжал с горечью:
– Другие и того хуже живут, Люся! Вон в "спальнях" Голутвинской и Даниловской мануфактур или, скажем, в бараках миллионщиков Брокара, Бромлея и прочих! Зайди-ка, глянь! Нары в три яруса. Внизу семейные, ситцевыми, а то и рогожными занавесками разделенные, на втором этаже детвора копошится! На верхотуре, на полатях, - на одной стороне девчата, на другой парни-холостежь спят. А посередине между нарами зыбки с титешными. Мать спать ложится - зыбку к ноге шнурком привязывает, чтобы ночью не каждый раз вскакивать. Заорет младенец, мать спросонья ногой дергает. Бывает и так: один ребеночек орет, а пятеро матерей ногами дрыгают! Во тьме-то не сразу разберешь, твой орет аль соседский... То-то и оно!