Пашкины колокола
Шрифт:
За ужином, не замечая, что ест, он рассказывал о Спартаке и его товарищах. Как, вырвавшись из неволи, они дрались за свободу до последнего вздоха, до последнего колыхания сердца... Но когда подошла пора рассказывать о распятых, он перестал есть и умолк.
– Ну и что, сынка?
– шепотом спросила мать.
– Победили они супостатов?
– Не, мам!
– глухо ответил Пашка, поднимая глаза, полные слез.
– Не победили...
– Помолчал, вслушиваясь в дыхание отца за пологом, в привычное поскрипывание сверчка.
– Многих убили. А кого взяли живьем, распяли. Знаешь,
– Почему Николка?
– удивилась мать.
– При чем он?..
– А-а! Ну, вспомни: когда повестку Андрюхе принесли...
– Не договорив, Пашка снова ткнулся лицом в грудь матери. Но на этот раз не смеялся, а плакал.
Мать сидела у Пашкиной кровати, пока он не успокоился. Он так и уснул, чувствуя на лбу материнскую ладонь.
С этого вечера Пашка ни разу не пропустил Люсиного кружка. И день ото дня и Шиповник, и Пашкины мать с отцом, да и все другие подмечали растущую перемену в мальчишке. Он посерьезнел, повзрослел, будто кто-то сразу, наотмашь отрубил беспечальную и, не глядя на нужду, веселую пору его детства.
Иногда Пашке и Шиповнику с ее неизменным спутником Алешей Столяровым оказывалось по пути. Пашка ценил такие минуты, как самые дорогие подарки. Люсик стала давать ему книги - и про Спартака, и про Стеньку Разина и Пугачева, и про Овода. Больше других прочитанных в эту зиму книг Пашке понравилась "Мать" Горького - в ней все было такое понятное, близкое. Дома он читал ее вслух не только своим, а и всем, кто хотел ее слушать. В "Матери" так правдиво описывались тяжкий труд и нужда рабочих!
Еще Пашке мечталось: а может, и их Андрюха станет таким же бесстрашным, каким был Павел Власов? Может, и он сам, Пашка, вырастет таким?!
Возвращая книгу Люсик, он сказал:
– Помните, Шиповник-джан, вы говорили про людей-колокола? И про книжки тоже... Вот эта и похожа на колокол! Будто набатом на пожар зовет! Но не знаешь, в какой стороне горит...
– Скоро узнаешь, Павлик, - серьезно ответила Люсик.
Помолчав, Пашка добавил, глядя в сторону:
– А вы, Люсик, сами как колокол! Ваше имя словно звенит: Лю-сик-джан, джан!
И убежал, не ожидая ответа.
Люсик смотрела вслед мальчишке с неожиданной и необъяснимой печалью...
16. ПАШКА И "ПРИНЦЕССА" ТАНЬКА
Письма от Андрея приходили довольно часто - и в окопах он не забывал данного матери обещания. Но читать в письмах было почти нечего: черные вымарки оставляли нетронутыми лишь те места, где передавались приветы, поклоны и добрые пожелания. Большая часть строчек, накарябанных карандашом, была старательно зачеркнута. На каждой странице штампы: "Военной цензурой проверено". Где, с какими успехами или неудачами идут бои, как живется солдатам, кто ранен и кто убит, понять невозможно.
Но мать и над этими листочками плакала, украдкой целовала их: слава богу, жив! Она заставляла Пашку перечитывать письма десятки раз, пока не запоминала наизусть. Хранила
Жизнь Пашки в эти осенние и зимние месяцы катилась по новому, но уже обжитому, обкатанному кругу. Днем - завод, потом домашние заботы в помощь мамке, по ночам - беспросыпный от усталости сон. Раз в неделю - "красная" комната, кружок Люсик. Занятия кружка стали для Пашки настоящими праздниками, окошком в мир, о котором он раньше ничего не знал.
Но о чем бы девушка ни рассказывала ребятам, к концу урока разговор неизбежно перекидывался на войну. Зачем она? Кому нужна? Когда кончится? За что погибают тысячи и тысячи людей? Было бы понятно, если бы русских и немецких солдат столкнула в боях вражда, ненависть, но ведь они даже не знают друг друга!
Люсик отвечала на вопросы просто, мальчишки понимали ее с полуслова. Иногда она приносила газеты и журналы. Из журналов чаще всего "Ниву" со множеством иллюстраций. В ней изображались лихие кавалерийские атаки, высочайшие смотры, госпитали, где важные, расфуфыренные дамы раздавали раненым иконки и портреты царевича Алексея.
Пашка пристально разглядывал на страницах "Нивы" такие же орудия, какие на Михельсоне откатывали к складам от сборочных цехов. Там были и пушки, и мортиры, и "гаубийцы", как выражался молодой Обмойкин. Пашка всматривался и спрашивал себя: "Может, что-то для этого вот орудия ковали мы с батей? И как раз оно и убивало немецких кузнецов?"
Неясное сознание вины перед безымянными мертвецами беспокоило Пашку.
– А если бы, Шиповник, мы отказались делать такие убойные железки? спросил он однажды.
Люсик вздохнула.
– Ты правильно ставишь вопрос, Павлик. На многих заводах Питера, Москвы, Тулы и других городов тысячи рабочих отказываются работать, бастуют. Но ведь власть и сила сейчас в руках царя и его генералов. Они хотят продолжать войну, которая приносит им огромные барыши. На бастующие заводы направляются жандармские роты, казачьи сотни, юнкера. Зачинщиков хватают, сажают в тюрьмы, отправляют на каторгу, расстреливают... Многие же не понимают необходимости борьбы, стараются остаться в стороне. Дескать, моя хата с краю... Но, вероятно, ждать осталось недолго, по всем признакам - наступает предел терпению народа...
– А за это "недолго" сколько еще убьют!
– нахмурился Пашка, подумав об Андрее.
– Ведь пули на фронте, должно быть, летают без конца и счета...
С затаенной жалостью вглядывался он в окаймленные траурной рамкой страницы "Нивы" с портретиками "павших на поле брани и славы". Оттуда весело и беззаботно смотрели те, кого уже нет в живых, кто похоронен в братских могилах на чужой, далекой земле. Особенно горестно было смотреть на молоденькие, юные лица. Таким жить бы да жить! У каждого, поди-ка, остались дома матери, сестры, невесты... И тут в Пашкиной памяти обязательно возникало мамкино лицо и блестевшие слезами глаза Анютки, ее летящая над булыжной мостовой фигурка, раздуваемые ветром соломенные волосы...