Пашкины колокола
Шрифт:
Когда Пашке стало невмоготу смотреть в горестные, тоскующие мамкины глаза, ему пришло в голову: а если самому сочинить письмо, подделать Андрюхин почерк? Глядишь, мать и обрадуется, воспрянет духом.
Но без одобрения старших Пашка на такой обман не отважился и долго обдумывал: с кем посоветоваться? Разве с Шиповником, с кем же еще? Вечером он отправился в студенческую столовку. На его счастье, Люсик сидела в "красной", выписывала что-то в тетрадку из кучи книг.
Выслушав, задумалась. Глаза стали темнее и печальнее.
Пашка молча
Люсик с видимым усилием провела ладонью по лбу, отгоняя раздумья, грустно улыбнулась.
– Извини, Павлик! Мне вдруг вспомнилась моя учительница Елена Дмитриевна. Сейчас она в Сибири, в ссылке, я говорила тебе. Так вот. Я и спрашиваю себя: что бы ответила тебе она? Елена Дмитриевна человек правдивый, честный и сильной души. Мне даже почудилось сейчас, что я слышу ее голос - Люсик чуть помолчала.
– Да, ложь всегда отвратительна, Павлик, но она особенно непростительна, если лжешь близкому, дорогому человеку. Сказать неправду во имя дела можно, да! Иногда даже необходимо солгать врагу, дать ложные показания на следствии, на допросе, ради спасения товарищей... Но сказать неправду майрик...
– Люсик покачала головой.
– Нет! Нет и нет!
Помолчав, пошмыгав носом, Пашка добавил:
– Вдруг она, Шиповник-джан, помрет с тоски, а? Уж как устает на фабрике! Ей бы спать, а она ворочается и ворочается. Когда батя спит, она тихонько выскользнет из-за полога - и на колени в углу перед иконами. Поклоны бьет. И плачет, плачет без удержу...
– Ну, если до такой крайности дошло, Павлик, - решила Люсик, действительно, надо вмешаться. Но писать письмо от Андрея... Нет, в этом было бы что-то чрезвычайно нехорошее!.. Как ты думаешь, Павлик, если я приду к вам, поговорю с ней? Успокоит это ее хоть немного?
Павлик ответил не сразу.
– Все может быть, - согласился наконец он.
– Очень она вас, Люсик-джан, уважает. Мне и самому не хочется мамке врать. А что придумать, не знаю.
– Тогда договоримся так, Павлик. Я сегодня же к вам приду. Хорошо?
– Спасибо, Люсик-джан. Вы добрая, Люсик-джан...
Непонятно отчего Пашке захотелось заплакать, как на проводах брата. Чтобы спрятать заслезившиеся глаза, торопливо натянул кепчонку.
– Погоди, Павлик, - остановила его Люсик.
– Я тебя давно хотела попросить об одном деле.
– Все, что велите, Люсик-джан!
Девушка встала, подошла к двери в большой зал столовой. Там никого не было, кроме тети Даши. Мурлыча песенку, стряпуха протирала полотенцем клеенки на столах.
Пашка терпеливо ждал. Давно поверил: если Шиповник что делает, значит, так надо!
Девушка вернулась, села не напротив Пашки, а рядом, касаясь коленом его колена. Спросила негромко:
– Ты завтра, в воскресенье, свободен?
– Да. Пока в малолетках по табели значусь, дают отдых!
– Вот и славно!
– Словно оценивая, Люсик осмотрела Пашку.
– Ну?
– не вытерпел он.
– Ты не побоишься пойти в тюрьму?
– За что?
– вскинулся Пашка.
– Я украл, что ли, чего?
–
– засмеялась Люсик.
– Ведь в тюрьме не только воры и жулики, а и те, кого за политику... Понимаешь?
– Само собой!
– Сейчас в Бутырках сидит один студент из нашего, Коммерческого. В воскресенье там свидания и принимают арестантам передачи. Но из институтских никто пойти не может, нельзя. Потом объясню тебе, почему... Пойдешь?
– А пустят меня?
– Должны пустить, Павлик. Ты скажешь: племянник Константина Островитянова, принес передачу. И свидания требуй тоже! Обычно в комнате свиданий много людей...
– А как я его узнаю?
– удивился Пашка.
– Очень просто! Он высокий, красивый, на нем студенческий мундирчик, как на Алеше. И еще... у него пенсне, вот такое же... Ты увидишь его среди арестантов, подойдешь и скажешь: "Шиповник". И он поймет, кто тебя послал. Понимаешь?
– Ага.
– Передачу я приготовила! Надзиратели в тюрьме ее посмотрят, проверят. В ней ничего запрещенного нет, не бойся.
– Да вы что, Люсик-джан!
– обиделся Пашка.
– Да разве я...
– Не сердись, Павлик!
– перебила девушка.
– Я просто хочу, чтобы ты все понял!
– Я и так понимаю! Не юродивый с паперти!
– Знаю, знаю, милый! Когда будешь разговаривать с Костей, шепни ему тихонько: "Страница двадцать шесть и дальше!" Двадцать шесть. Запомнишь?
– Ну!
– Передашь, что дядя все еще болеет, но доктора обещают скоро вылечить. И еще: письмо родственникам удалось отправить...
– Про дядю и про письмо запомнил! Тут памяти не больно-то много надо!
– Вот и славно! Так завтра за передачей зайди пораньше, и не сюда, а ко мне домой. Знаешь где?
– На Большой Дворянской?
– Да, там. Снимаем комнату с подружкой. Договорились? Но язык держи за зубами. Никому ни слова. Вечером я к вам зайду, поговорю с майрик.
– Спасибо, Люсик-джан!
Свое слово Люсик сдержала.
Никого посторонних у Андреевых в тот вечер не было, одна Люсик. По-семейному сидели за самоваром, пили чай с принесенными девушкой конфетами и печеньем, говорили о жизни.
Люсик рассказывала о своем детстве, о сестрах, о матери, об учительнице Елене Дмитриевне, о разных смешных случаях, которые наблюдала в родном городе.
Пашка поражался, глядя на мамку. Будто ничего особенного Шиповник не говорила, а лицо у мамки оживало, светлело. Только под самый конец Люсик заговорила о войне.
– То, что от Андрюши нет писем, пусть не беспокоит вас, дорогая майрик. Почта работает отвратительно! Да и большую часть солдатских писем царская цензура сотнями мешков, не читая, сжигает, потому что в них ничего, кроме жалоб, нет... Да и на фронте сейчас затишье, солдаты то сидят в окопах, то братаются с немцами. Война-то всем надоела, майрик! Не беспокойтесь вы за Андрюшу, не терзайте сердце... Он скоро вернется, и жизнь у нас вообще закрутится совсем по-иному!