Пасифик-Хайтс
Шрифт:
Глава 15
Мартен Фейн дремал, то просыпаясь, то опять уплывая в сон, и ощущал за подкладкой дремоты убаюкивающий шум несущегося сквозь ночь автомобиля.
Ему семь лет, он в машине, один на заднем сиденье. Кантри-радио играет «Помоги мне прожить эту ночь». Впереди мама прильнула к отцу, папа держит руль и одной рукой обнимает маму. За окном, не отставая, бежит восковая техасская луна, то скользя над равниной, поросшей мескитовыми деревьями и кактусами, то пролетая над далекими темными силуэтами невысоких гор Кэддо.
Мама подпевает, ее голос едва слышен на фоне музыки. Папа что-то
Мама оборачивается посмотреть на сына. Мартен притворяется спящим, видя сквозь ресницы размытый овал лица. Мама протягивает руку и треплет его по ноге мимолетным жестом. Как он ее любит!
Мать отворачивается, Мартен сонно наклоняет голову набок и переводит взгляд на луну, злодейку луну.
В салон машины ударяет свет фар встречного грузовика.
Мартен пришел в себя через три месяца. Он плакал. Во всей вселенной ничто не могло погасить его раскаяние: ведь в последнюю минуту он притворился спящим, не протянул маме в ответ руку. Такое раскаяние горше самого горького горя.
Господи!
Фейн посмотрел в темноту, уничтожившую границу между сном и реальностью, поднялся с постели, накинул халат и прошел по сводчатому коридору в кабинет.
Он страдал осознанными сновидениями — хотя некоторые полагали их даром свыше, — и именно с этого сна у него все и началось. Сам Фейн считал свои видения расстройством. Да и сон этот — вовсе не сон, а поразительно яркое воспоминание.
Целых девять лет после автокатастрофы Мартен был чужим самому себе, неприкаянным мальцом, чью память о первых семи годах жизни отняла восемнадцатиколесная фура, в клочья разорвавшая машину родителей. Остались лишь осколки воспоминаний о матери, о том, как он ее любил, скорее даже не память о реальном человеке, а острая ностальгия, которая сильнее самой памяти. Почти забытые голоса и лица сводили его с ума. Может быть, это всего лишь навязчивое желание? — временами спрашивал он себя. Столкновение впустило в сердце душевный голод и неприкаянность, а вместо воспоминаний оставило не поддающуюся описанию тоску — ее невозможно утолить, от нее некуда скрыться. Авария стала его родовой травмой. Другого прошлого у него не было.
Но Мартен знал, что это неправда, поэтому вырванный из жизни кусок прошлого не давал ему покоя. Вся биография родителей вместилась в несколько мгновений памяти-сновидения, и подрастающий мальчик провел немало времени, пытаясь отпустить от себя женщину, похлопавшую его по ноге в последние минуты своей жизни.
Фейн подошел к столу и налил воды из стеклянного графина. Опустился в кресло, подальше от света, и стал медленно пить.
В шестнадцать лет, откуда ни возьмись, появились потрясающе яркие осознанные сновидения. Каждую ночь детство, как паводок, проникало в сознание — сто ночей подряд. Разум жадно пил вернувшиеся назад воспоминания, словно от них зависела жизнь. Сцены были наполнены живыми подробностями, такими отчетливыми, пронзительными и желанными, что Мартен нередко просыпался в исступлении и не мог идти в школу.
Сон-явь уже давно ему не снился, а тут пришел опять. За объяснением далеко ходить не надо — Вера Лист
Супружеская пара, у которой он жил, совершенно растерялась, когда Мартен начал видеть сны наяву. Они не могли взять в толк, что происходит. Люди они были хорошие, но то, что творилось с мальчиком, выбивало их из колеи, превращало жизнь в сущую пытку, и Мартен не стал обижаться, когда пара попросила службу защиты детей подыскать для него новую семью.
Мартен был не в силах перенести еще одну корчевку. Кроме того, он уже обрел свою семью — она вернулась к нему в сияющих снах-воспоминаниях. Ночью накануне перевода к другим приемным родителям Мартен сбежал. Ему было шестнадцать лет, и он ни на кого больше не полагался.
Городские огни подсвечивали плывущий туман, наполняя его матовой бледной мутью и оставляя от бугенвиллеи лишь переплетенный ажурный силуэт. Фейн, глядя на цветы, вспоминал первые годы вольной жизни.
Отчуждение прекратилось, начались поиски себя, которые могли закончиться очень плохо. По счастью, обошлось. Ему повезло, он выжил благодаря отчасти природной изворотливости, отчасти необъяснимой людской доброте. Фейн нередко размышлял, что в большей мере сделало его таким, каким он стал, — лишенное воспоминаний детство или отрочество, когда каждый шаг, каждое решение превращались в русскую рулетку.
Вопрос, конечно, неверен в принципе. Жизнь редко поддается делению на четкие промежутки. Теперь подобные вопросы его уже не волновали.
Мартен допил воду и поставил стакан на край стола. Надо бы поспать, но возвращаться в сон не хотелось. Читать или рассматривать фотоальбомы тоже. И только тут ему пришло в голову посмотреть на часы. Без восемнадцати минут четыре. Пожалуй, Рома со своей группой уже закончила работу в офисе Веры Лист и, возможно, отправила сообщение.
Вечером Фейн перевел смартфон на беззвучный режим и оставил на письменном столе. Он протянул руку, включил смартфон.
Девушка сработала, как всегда, на «отлично». Обещала прийти утром — это хорошо. Фейну нравилось, когда Рома была рядом. Она каким-то образом умела заполнить пустоту дома, и ее не хотелось отпускать.
Пора идти спать, хотя Рома сейчас, наверное, только-только добралась до постели… Господи, хватит уже думать.
Фейн применил старое средство, чтобы удержать поток мыслей: поискал глазами в полутьме что-нибудь такое, на чем можно было сосредоточить внимание, — форму, силуэт, тень. Взгляд остановился на кружевах бугенвиллей за окном. Надо подождать, пока в голову придет какая-нибудь случайная мысль.
Фейн вспомнил летние ночи и дом в холмистом районе Сан-Анхел в Мехико, где провел несколько месяцев своей новой неприкаянной, но вольной жизни. Он выбрал одну из ночей и принялся восстанавливать обстановку. Неспешно, размеренно, одну точную подробность за другой, вызвал в памяти образ: нарядный сад за высокими стенами, дорожки с тропическими растениями, фонтан, певчих птиц в клетках, колониальную архитектуру, каждую комнату и расцветку ее стен, картины, мебель. Вспомнил холодный каменный пол под босыми ступнями, серый полумрак внутренних покоев, мягкий шелест голосов, замученную тревогой хозяйку дома и черную изящную татуировку в виде виноградных лоз у основания ее спины.