Пасмурный лист(сб.)
Шрифт:
– Но – что?!
Тротуар перед магазинами из каменных плит. Город не избалован камнем – песок, да глина, да разве кирпич. Жара – летом, морозы и ветра – зимой зубасто и насмешливо мельчат все крупное, даже сахар и тот предпочитают здесь покупать не колотый, кусками, а песком. Поэтому каменные плиты тротуара для меня милы, как гребни Гималаев или Кордильер. Камни долго держат тепло, ступать по ним приятно – они нежат меня, благодаря им солнечный жар проникает насквозь.
Однако что же мне купить? Какой предмет прельстит ее?
Медленно иду я от магазина к магазину,
Часы, желанные часы из накладного золота ценою в 9 руб. 75 коп., и те не прельщают меня! Извертываюсь легко, чтобы уйти – и навсегда – от витрины часовщика. Лениво-колючий вид базара надоел. Хоть бы встретить знакомого, хоть бы появился Степа Носовец! Так зовут городского потешника, пьянчугу и проказника, служащего городской пожарной команды. Он сквернослов, свистун, лицо его слащаво, как медовый пряник, я иногда калякаю с ним.
О любви Степа говорит необыкновенно цинично. Разумеется, я не отношу его выходки к моей любви, но все же сознание, что любовь можно свести к чему-то несложному, от чего легко отмахнуться, в какой-то степени облегчает меня.
Мгновения текут так медленно, что кажется, они далеко издали машут, дают сигналы флажками. Я гляжу теперь не в магазины, не в окна, а промеж магазинов, где валяются кирпичи, окурки, грязная оберточная бумага и где пахнет завалью и навозом.
Возле чайного магазина спит, прислонившись отекшей головой к стене, босяк. Возле ног его – медно-красный сосуд, похожим на крестьянский двухносый умывальник, который всегда раскачивается, роняя в лохань крупные звонкие капли холодной воды. Но, приглядевшись, я нахожу в нем сходство с теми светильнями, которые переселенцы из Украины называют «каганцами». Светильня грязна, запылена, и ласкающий блеск старой меди с трудом пробивается сквозь грязь. Светильня валяется у самых колен босяка, это единственное имущество его. Скоро хлынут на базар мальчишки, утащат или спрячут светильню…
Босяк чем-то похож на Степу Носовца, разве что ростом пониже. Шевелю его за плечо:
– Эй, эй, проснись, спрячь лампу!
Босяк сопит, дергает плечом, носом, и от гримас толстое лицо его делится, как пароход, на две части: надводную и подводную. Подводная – рот, подбородок, лошадино-мускулистая шея – покрыты слюной, а нос, лоб и волосы – сухим песком. Он открывает глаза, круглые и яростно-впалые, недобрые, но очень серьезные глаза.
– Спрячь лампу-то, – повторяю я, – упрут.
– А ты купи, раз беспокоишься, – привстав, говорит босяк. – Уступлю задешево, поди-вот.
– Куда мне ее? У меня есть лампа. Десятилинейная, с пузырем, с абажуром. А это коптилка, нос набок от вони своротит.
– Своротит! Коптилка! – пренебрежительно восклицает босяк. – Сам ты, поди-вот, коптилка, раз не видишь!
– Чем же она особая?
– Ты про Аладьину лампу слышал?
– Не Аладьина лампа, а лампа Аладдина, счастливец такой был. Нашел лампу, открыл, а из нее Дух: что прикажешь, то и выполнит.
– Вот-вот!
И босяк, тыча светильник мне под нос, кричит:
– Его лампа!
– Так то – сказка!
– Для дурака – все сказка, а для умного – везде найдется правда. Его лампа, тебе говорю!
Босяк прячет лампу под полу рваного пиджака. Он уйдет, а я так и не узнаю, откуда ему известна сказка об Аладдине и его волшебной лампе и почему он решил, что именно со мной удастся такое глупое надувательство.
– Не там жмешь, простота, – смеясь, говорю я.
– А я и не жму, поди-вот. Ты сам на себя жмешь. Я тебя разбудил или ты меня?! Ты! Ты и хочешь купить!
– Привязался с этой покупкой! Зачем лампе у меня стоять?
– Стоять?! – с повышающим пренебрежением в голосе спрашивает босяк. – Стоять у тебя она и не может. Стоять ей только у меня.
– Так зачем же тогда продаешь?
Он, отхаркнув слюну, вплотную подходит ко мне и холодно говорит:
– Я, поди-вот, и не продаю ее насовсем-то. Продаю на время. Насовсем зачем мне ее продавать? Никакой выгоды. Отпущу ее на часок, на полчасика – и обратно. Пока там человек ее трет, вызывает Духа, я на те денежки чекалдыкну сороковку. Я всем желаю счастья.
– Почему же для себя не вызвал счастья?
– Как не вызвал?! – восклицает босяк. – Я вызвал и пожелал.
– Что же пожелал?
– А пожелал я, чтоб лампа Аладьина всегда при мне находилась. За какую бы цену я ее ни продал, кто б ее ни украл – она вернется!
– Замечательно.
– Чего ж лучше?
Я смеюсь. Босяк смотрит на меня холодными, хищно-круглыми глазами, и мне не по себе. Я хмурюсь и думаю: «Тоже, находка! Фокусничает нахал какой-то». И одновременно верится, что он говорит правду.
– Откуда она у тебя?
– Сказка. Начнешь узнавать, откуда сказка пришла, сказки и не будет. Все дело, поди-вот, в простоте. Надо хлопать глазами и верить. А нашел я ее в городе Мукдене в русско-японскую войну, унтером был, георгиевский кавалер. Смотрю – китаец. У забора. Сдох. И лампа возле. Ну, я ее и потер папахой, думаю – продам. Он, Дух-то, и является. Большой, волосатый, вроде попа: «Проси чего хочешь, солдат». Я ему: «Дай, для начала мысли, полсороковки и в закуску сотню пельменей». Очень я пельмени любил.
– И многим ты ее потом давал?
– А, брали. Мне – верят. У меня рот хоть и хлюпает, слабый, а глаза, поди-вот, находчивые. Но мне верят! И, опять, я много не беру. А если счастье задешево, его хватают.
– Хвалю.
– Чего хвалить! Ты скажи: берешь лампу?
– Сколько в час?
Похлопывая себя руками по ляжкам, он рассудительно осмотрел меня и сказал:
– Беру, как извозчик: полтинник за первый час. За второй час – рубль, а за четыре часа – девять рублей семьдесят пять копеек, а?