Пассажир последнего рейса
Шрифт:
— Т-а-а-к! — насмешливо протянул подъесаул. — Дождался от старца измены! Бусурманам продался, осквернитель храмов! Ты, как тебя, барыга! Тоже в большевики записался?
— Покамест не писался, а с тобой рядом и барыге сидеть зазорно. Видывал я, как вашего брата и в Дону, и в Волге топили. Поищи других пристяжных, да на вторую ногу не охромей, гляди!
— Понятно, кто здесь под одно рядно набился! Сестричка! Пора тебе уходить отсюда. Идем со мною к начальнику.
— Куда я от своих больных пойду? Уж лучше вы сами от нас ступайте, людей на грех не наводите!
Подъесаулу
— Ох, ну и беды! — протянул Шаров. — Занесла нелегкая на пароход этот проклятый. Оно-то загодя можно было понять, что темные дела тут творятся.
— Быть того не может, что одни контры на пароходе. В команде сознательные есть, я знаю… — начал было Надеждин, но не успел договорить, как пароход дал несколько тревожных гудков.
Антонина отодвинула створку жалюзи.
Вечерние сумерки только начинали плотнеть. Темно-синяя Волга повторяла небо в тучках. Впереди отсвечивали первые огоньки большого старинного города на левом берегу.
Справа подходила к пароходу лодка бакенщика с фонариком. Несколько человек прыгнули с лодки на борт парохода. Бакенщик отчалил, машина заработала снова, «Минин» быстро набрал прежний полный ход против течения. Значит, Кострому — мимо? Раздумали господа-офицеры высаживать лишних после губановского разговора в каюте тяжелых?
В коридоре — топот, дверь каюты распахивается. На пороге — военврач Пантелеев и сам начальник госпиталя в кожаной фуражке. Позади — несколько человек в штатском, но выправка и хватка у них военная. У некоторых в руках револьверы. Хромой подъесаул Губанов держит обнаженную шашку так, будто готов срубить голову любому, кто воспротивится начальству.
— Слушать мою команду! Встать!
Шаров, Чабуев, Надеждин с усилием поднялись, стали у своих коек. Начальник сделал шаг назад, как бы освобождая дорогу тем, кто подобру-поздорову пожелает выйти.
— Солдаты российской армии! — заговорил начальник. — Вам дается возможность выполнить долг перед родиной. Судно следует в Рыбинск, где через несколько дней взовьется знамя общерусской борьбы за родину и свободу. В наших рядах действуют старые революционеры и социалисты, крестьяне и мастеровые, солдаты и офицеры русской армии. Мы — не контрреволюционеры, мы — за русскую революцию, но без Ленина и большевиков, отнявших плоды февральской победы народа над царским строем. Мы не одиноки: на Севере высаживается новый десант англо-французских союзных войск. В Верхнем Поволжье и во многих северных городах российское население и гарнизоны поднялись против большевиков…
Начальник стал к двери боком, позволяя больным разглядеть его свиту, не расположенную шутить. Выдержал паузу и закончил так:
— Здесь, на пароходе, оказалось несколько агентов врага. Любой из них опасен как предатель и возможный доносчик. Все они разоблачены и обезврежены. В этой каюте с сего часа будет помещение для арестованных, временная тюрьма. Кто из вас, солдаты и граждане России, желает выйти и ударить с нами по врагу — бери вещи и… шагом марш отсюда!
Заколебался Шаров. На испуганном лице читались сомнения:
Тут резко скрипнула койка: Надеждин, не устояв на ногах, рухнул навзничь в припадке. Чабуев подскочил, обхватил контуженого, не дал тому удариться в судороге об стену. Старец в страхе крестился и бормотал молитву — едва ли он даже толком уразумел речь начальника. Шаров опомнился, стал помогать чувашу уложить Надеждина. Припадочный уже бился на койке.
На помощь ему поспешила и Антонина. К двери никто из больных не двинулся.
— Видали притворщиков? — начальник мотнул головой в сторону строптивых больных в палате. — Значит, выйти никто не желает? Вы, оказывается, правы, подъесаул, тут свили себе гнездо одни большевистские агенты. Прибавьте к ним еще троих большевиков из команды. Осудим военно-полевым судом как дезертиров и лазутчиков врага. Окно — забить досками. Дверь — на замок! При попытке к бегству — расстрел на месте!
В каюту грубо втолкнули еще трех человек. Снаружи навесили замок, окно заколотили толстыми досками — заготовками для пароходных плиц. Выставили часовых под окном и дверью каюты.
Узников стало теперь девять. Сделалось душно. При заделке окна досками стекло в раме разлетелось.
Но во всей этой сумятице менее других растерялась сиделка Антонина.
Она стала спокойно распоряжаться. Двоим новым арестантам она велела занять свободную койку Губанова, а третьего, оказавшегося избитым, положила вместе с Шаровым. Проверила, сколько в бачке осталось воды, и запретила пить без позволения, обещала сама поить больных, потому что воды могут больше и не дать…
Так наступила ночь. В каюте было совсем темно, и лишь в крошечном просвете между досками, закрывшими окно, чуть золотел луч какой-то далекой и чистой звезды. Пароход, дробно молотя воду плицами, шел и шел вверх, мимо темных молчаливых берегов. Горели бортовые огни, звучали приглушенные разговоры и команды. Кого-то назначали в караулы, еще куда-то записывали. Распределяли оружие — на борту его было маловато.
И лишь в арестантской соблюдали осторожность, шептались неслышно. Больше молчали. Люди здесь — самые разные, даже говорить друг с другом им нелегко, так несхожи они между собою возрастом, характерами, судьбами. Но эти девять человеческих сердец стучали заодно, не в лад с четырьмя десятками остальных сердец, ожесточенных до отчаяния и пустых…
Так мнимое госпитальное судно «Минин» на рассвете шестого июля 1918 года подошло к пригородам древнего Ярославля, миновало зеленую пойму речки Которосли слева и без гудков причалило к самолетскому дебаркадеру под самым «Флотским спуском».
В каюте арестованных по-прежнему было совсем темно. Лишь только пароход причалил, с пристани на палубу явилось несколько человек. Обрывки фраз с палубы показались арестантам зловещими: пароход встречен местными белогвардейцами. Голос начальника «эвакогоспиталя» выделялся среди остальных. По обыкновению он и здесь с кем-то заспорил, доказывая, что его пароходу еще в Казани, у Муравьева, было приказано прибыть к восьмому в Рыбинск.