Пассажир последнего рейса
Шрифт:
В бывшей земской больнице села Солнцева имелась палата, официально именуемая «второй терапией». Няни и сиделки называли ее слабой, а больные сочувственно вздыхали, когда врач Сергей Васильевич Попов переводил туда пациента: «Теперя каюк! В потерпию сволокли!»
Кабинет врача находился рядом с «потерпией», и доктор чаще всего заглядывал именно в эту палату. Своих больных солнцевский доктор знал только по диагнозам и в лицо — на имена и фамилии у него памяти не было. Не потрудился он упомнить и имена-отчества обоих помещиков, построивших солнцевскую больницу, — богача
Мужики побаивались и уважали доктора. Он отличался угрюмостью характера, люто ненавидел притворщиков, издевался над «нежностями», и лишь больные ребятишки и замученные крестьянским трудом солдатки-вдовы, которых чуть не силком приводили к сердитому доктору, знали, какой запас терпения и доброты был у «ругателя и резателя», так называл доктора солнцевский священник отец Феодор.
Больницу выстроили в лесистой излучине Волги, далеко от реки, верстах в 12 от приволжского села Прусова с его местной пристанью, и в 22 верстах от ярославской слободы Яковлевской. Совсем неподалеку находились места, воспетые и проклятые Некрасовым, — село Грешнево, когда-то принадлежавшее отцу поэта, жестокому барину-крепостнику.
Сразу после начала июльских событий в городе больница стала наполняться беженцами. На вторую неделю белой власти прискакал в больницу конный нарочный с приказом доктору Попову — очистить всю больницу от посторонних и приготовить все места под раненых перхуровских офицеров. Полковник Зуров приложил к приказу личную записку — мол, наконец-то больница, созданная солнцевским владельцем, послужит истинно патриотическому делу.
Попов еще держал в руках предписание белого командования, а перед окнами больницы остановилась очередная телега с раненым. Попов послал фельдшера узнать, в каком состоянии вновь привезенный.
— Вертайсь назад, ребята! — сказал фельдшер угрюмо. — И класть, некуда, и кормить вовсе нечем. Вертайсь!
Провожатыми больного были вроде не деревенские, но и не вполне городские. Правил лошадью прусовский мужик Семен, служивший бакенщиком; за телегой шел подросток лет четырнадцати, а на задке сидела пожилая женщина в темном, все время старавшаяся подправить изголовье у больного.
Возница, услыхав суровые слова фельдшера, запротестовал:
— Ты, мил человек, не того… Ты нам самого доктора представь. Плох наш больной. Еле довезли.
— Сказано: нету местов! — повысил голос фельдшер, но уже сам Сергей Васильевич явился взглянуть, кого привезли. Семена-бакенщика доктор узнал, велел открыть лицо больного. Пораженный видом пациента, даже отшатнулся.
— Из какой тюрьмы? — спросил он отрывисто. — Сразу сказывайте: где подобрали и кто это?
Бакенщик рассказал доктору правду. Дескать, бежал заключенный с баржи смерти, где людей держат голодом неделю. А этот еще и ранен в ногу и плечо. Течением прибило к Нижнему острову, где больной опамятовался и назвал в городе адрес женщины, чья дочь Ольга тоже томится на барже. Когда посланец бакенщика, мальчик Макар сплавал в город и
— Как он, говоришь, себя называл? Александр Овчинников? Член партии большевиков?
Макаркина мать испуганно вскрикнула:
— Да не думайте ничего такого, господин доктор, мы с сыном давно его знаем… Ничего такого за ним не водилось…
Семен только руками развел:
— Да сам вроде бы так сказывал, дескать, партейный он. Бумаг при нем никаких. Кличет в бреду Антонину, суженую свою, что ли? Благоволите куда ни то определить его, сделайте милость.
— Милость! Куда ни то! — передразнил доктор. — На, читай, коли грамотный, что мне из города пишут. Полсотни белых офицеров везут сюда, ко мне в больницу.
— Вот эт-то да-а! — протянул в досаде бакенщик. — Везли, значит, человека от тюрьмы и обратно привезли туда же? Что ж, Макарий, коли так, заворачивай оглобли. Только не сдюжит он, не довезем и до Прусова. Зря, стало быть, на солнцевского доктора понадеялись. Прощевайте, господин доктор!
— Стой! — рассердился Попов. — Я те дам «господина»! Для чего я тебе бумагу показал? Чтобы ты понял, какая беда всем больным нашим грозит. И этому твоему партейному тоже… Придется больных в лес перевести, в шалаши, что ли… А пока — мигом его — в приемный покой. Фельдшер — из приемного — сразу во вторую терапию!
Больные в палатах сочувственно покачали головами: плох человек, ежели его сразу — в потерпию!
— Как в лес перейдем — пусть здесь за господами офицерами кто угодно ухаживает! — сердито говорил доктор бакенщику и фельдшеру. — А впрочем, — насмешливо повернулся он к матери Макара, — может, вы бы, сударыня, согласились?
— Да нет, нет, что вы! — залепетала бедная женщина, вконец сбитая с толку. — У нас в Прусове попутчик остался, господин Коновальцев, нам с ним в Кинешму надо…
— А кто мне накормить больных поможет? — опять резко закричал доктор бакенщику. — Больных тащите, а мне их шишками или древесиной питать? Одни солнцевские помогают, а прусовские не спешат!
— Пришлем тебе рыбки, Сергей Васильевич, за твою доброту. Ужо вон с Макаркой мешок доставлю либо сам привезу. А чего иного — не могим. Сам понимаешь, какое сейчас на реке положение. С бакенщицкого поста не уйдешь надолго, хоть покамест и пароходов нет…
Долго не приходил в себя Сашка Овчинников. Он доставил доктору Попову больше хлопот, чем все остальные пациенты из города. Две недели, до конца июля, жизнь еле теплилась в полубесчувственном теле больного Овчинникова. Он не мог взять в толк, почему рядом нет Антонины, а лица все — чужие.
Не узнал он и Семена-бакенщика, когда тот, верный обещанию, отважился вновь прошмыгнуть рекой мимо вражеских и своих стрелков, чтобы отвезти рыбы на пропитание больных. Семену тогда не терпелось сообщить Сашке последнюю новость о его товарищах с баржи: утром 19 июля баржу, поврежденную пушечными снарядами и пулеметами, сорвало с якорей, поволокло течением мимо Стрелки и прибило к береговой отмели в Коровниках, почти рядом с тюрьмой. Дружинники открыли было огонь по барже, опасаясь вражеской хитрости.