Пассажир последнего рейса
Шрифт:
Капитан проверил, как вставлена лента, и, резко щелкая, дважды подал вперед рукоять затвора, ставя «максим» на боевой взвод… Сощурившись, пулеметчик переждал минуту, другую… И вдруг истошный старушечий крик:
— Батюшки-светы! Караул! Горим!
На пустынной улице появились старики и белоголовые ребятишки. Но лишь только посильнее пахнуло горячим ветром и на краю села взялись пламенем все соломенные крыши, ребятишек будто смахнуло с улицы: детвора кинулась по избам искать там защиты от гудящего вверху пламени.
Пересохшая за жаркое лето солома не давала дыма. Но, когда затрещали сосновые бревна срубов
Те же, к кому воззвал набатный звон, опустили серпы, распрямили спины и увидели реющее над селом гибельное знамя пожара!
Женщины на поле жатвы бросали старших ребятишек и, не помня себя, босые, растрепанные, что есть духу мчались туда, к домам, к меньшеньким, оставленным с бабками. Кто скакал на выпряженной лошади, кто спотыкался на дороге, вскакивал снова и опять летел без памяти проселочной дорогой, которой не было конца!
В голове спешащего народа оказались, как всегда, подростки. Почти догоняя их, ровно бежали мужики постарше, кто в походных маршах и наступлениях научился рассчитывать запас в мускулах. Все более растягиваясь на бегу, пестрели кучки фигурок в сарафанах и ситцевых платочках. Обгоняя их, промчался к селу возок священника. Отец диакон стоя нахлестывал лошадь, в плетеном кузове подпрыгивал отец Феодор без шляпы, с крестом на груди. Головные уже почти поравнялись с придорожной зарослью кустарника.
И вдруг оттуда ударил дробный гром, глуша набат Из села. Под босыми ногами крестьян взвихрились маленькие облачка пыли, и сразу же десяток передних мужчин и подростков уткнулись в эти пыльные клубки.
Гром было утих, но тут же возобновился, удары его стали чаще и длились дольше, пока не рассеялись на проселке все кучки белых платочков и сарафанов.
Дополняя пулеметные очереди, посыпались из кустов частые винтовочные выстрелы. Людские фигурки никли, словно колосья, срезанные серпом. Даже в громе пулемета и винтовочной пальбы было слышно, как сливается людской стон и крик в непрерывный смертный вопль.
На другом конце села тоже надрывались голоса, звенели стекла, шла стрельба. Потом глухо грохнуло дважды, и эти два взрыва пироксилиновых шашек водворили там тишину.
А тут, на проселке, пегая лошадка несла мимо кустов плетеный возок. Тело диакона запуталось в вожжах и волочилось за возком. Отец Феодор, барахтаясь в кузове, все пытался перехватить вожжи.
Отец Феодор ухватился за облучок и поднялся в возке на ноги. Он протянул крест, будто для целования, навстречу близкому, но невидимому стрелку. Одиноко возвышаясь над полем смерти, священник опустил крест перекладиной вниз и закричал во весь голос:
— А-н-а-ф-е-м-а! Анафема вам, иродам прокля…
Настигнутый пулей, он упал навзничь, и в тот же миг на дальнем конце села взлетела зеленая ракета.
Сигнал этот дал с того конца села второй пулеметчик, подъесаул Губанов. Дело, мол, кончено, путь свободен.
Капитан Зуров выкатил свое орудие на тропку, дал по дороге две
Днем 4 августа Макар Владимирцев одиноко шагал из Прусова по лесной солнцевской дороге. Семен-бакенщик послал Макара провожатым за Александром Овчинниковым. Тому, мол, сподручнее будет вернуться в Яшму вместе с Макарием и его матерью.
Пеших и конных попутчиков на этот раз не случилось. Только навстречу, еще у самого Прусова, попались Макару две пароконные, тяжело груженные подводы с угрюмыми мужиками. Их было девять. Один указал на встречного подростка с узелком, на что другой пренебрежительно махнул рукой и кивнул в сторону прусовской околицы: близко, мол! Макару это не понравилось, пошел осмотрительнее.
Когда лес поредел и даль открылась, Макар не поверил глазам!
Села Солнцева в 80 дворов, с церковью и земской больницей… не было! Ветром несло угарный чад. Могильными памятниками селу белели в палисадниках высокие печные трубы. Лишь пожарный сарай с распахнутыми воротами уцелел посреди села, напротив остова сгоревшего храма.
Вдалеке, со стороны барской усадьбы, Макар заметил всадников на неоседланных лошадях. Макар хотел схорониться за березой, но понял, что всадники — одного с ним возраста. Сельские мальчики гнали табунок стреноженных коней — двухлеток из ночного и, оказывается, тоже не знали о случившемся. Они под утро проспали нападение бандитов. Каждый припустился к своему дому, но лишь у одного мальчика остались живы мать и сестра.
В больнице оказались сорванными с петель двери, но здание не выгорело, а было взорвано. Правое и левое крылья больничного корпуса остались без крыш, со вздыбленными полами. Перед входом, заслоняя доступ в больницу, лежал убитый доктор Попов. Макару пришлось переступить через его тело.
Внутри здания громоздилось месиво из железных коек, разбитой штукатурки и людских останков. Лишь в средней части, в палате слабых, дверь оставалась несорванной. Пересиливая ужас, Макар приоткрыл ее…
На койке Сашки Овчинникова сидел бледный, как известка, больничный фельдшер. А на подушке той же постели Макарий узнал очень худое, небритое, испачканное кирпичной пылью лицо самого Александра Овчинникова. Синие Сашкины глаза напряженно взирали на вход в ожидании, кто же появится из-за двери, а фельдшер держал наготове кочергу, готовый защищаться от вторжения и таким оружием. Других уцелевших во всей больнице не оказалось — взрыв пощадил только «слабую» палату, а, кроме Овчинникова, там уже никто не лежал. Лишь фельдшер случайно спал именно в этой палате во время своего ночного дежурства.
Макарка постоял в нерешительности среди палаты, не в силах сделать еще шаг. И вдруг ему показалось, будто оглушенный взрывом Овчинников пытается заговорить и приподняться навстречу. Мальчик кинулся к Сашке и, рыдая, уткнулся ему в плечо.
Поздним вечером 4 августа в село Прусово прибыл обоз. На нескольких крестьянских телегах привезли раненых и обгорелых людей из Солнцева. За телегами шли плачущие женщины и один мужчина — солнцевский фельдшер. Тяжелых больных отправили пароходом в Кострому.