Пассажир последнего рейса
Шрифт:
— Что ж, — сказал Сашка, выкушав «посошок», — не прочь я на своих слетать. Артамоша, заложи там любую пару. За два часа в Яшме будем, а утречком снова свидимся. Ждите!
Сашка скосил глаза на миску с остывшими щами. Марфа поняла, подхватила миску, сняла со стены полотенце. Сашка стал прощаться с дедом и мимоходом шепнул Макару:
— Не бойся! Эти тебя не обидят!
Марфа повозилась в сенях с миской и внесла в горницу нечто завернутое в кусок влажной газетной бумаги.
— Мясца на дорожку я вам из щец вынула, Александр Васильевич!
— Давай, давай, хозяюшка, от гостинца грех отказываться! — И Сашка небрежно пихнул сверток в карман полушубка, наброшенного на плечи поверх зеленого казакина вместо тулупа.
У Макара сердце колотилось так, будто с каждым толчком грудь его наливалась горячей кровью. Замысла Сашки он не понимал. Ведь помирился же тот с этими военными, кто бы они ни были? Зачем же тайком берет наган, вынутый Марфой из щей?
На дворе Сашка уже разбирал вожжи, два конвоира с винтовками усаживались в санках за его спиной. Начальник подошел к санкам.
— Одно помни, Александр Овчинников! Я тебе верю и остаюсь ждать твоего возвращения. Но при малейшей хитрости или обмане первая пуля будет тебе. И не одна — сразу две!
— Эх, начальник! — обиделся Сашка. — Хуже-то ничего на дорожку не пожелаешь? Лишь бы поп Николай не заупрямился насчет документа — тогда как, а?
— Вот уж на этот счет не тревожься! — крикнул начальник. — Выдаст все, что потребуем!
Макарка и опомниться не успел, как санки исчезли. Только снег взвихрился за легким возком.
Во дворе Макар разглядел еще одни розвальни, на которых чекисты прибыли в трактир. Они — тоже в виде легкой берестяной лодки на широком вощеном полозе, как монастырские. Значит, тоже рассчитаны на Козлихинское болото?.. И еще одно неожиданное открытие сделал Макар во дворе: у четвертого чекиста, что оставался все это время наружным караульщиком, оказался картавый говор с польским акцентом. Тоже знакомый: не этот ли поляк-прапорщик вел его по ярославскому откосу к особняку Зборовичей? И откликается на имя Владек! Жаль, что этим открытием не успел поделиться с Сашкой.
Начальник чекистов, которые и Макару стали казаться мнимыми, разложил на столе в горнице карту из кожаного портфеля. Эту десятиверстку Макар знал еще по занятиям в корпусе. Не успел начальник углубиться в работу над картой, как лампа над столом зачадила и начала угасать. Только две лампадки мигали у икон. Из соседней комнаты неслышно вошла Марфа.
— Подлей-ка в свою люстру! — скомандовал Владек.
— Ну, батюшка, сам подольешь, коли у тебя есть что лить! — отрезала Марфа, выкрутила фитиль и вовсе погасила свет. — Последний фунт керосина для дорогого гостя с лета сберегала. А вы, не прогневайтесь, и в потемках погостите!
— Что ж, тогда — на боковой фронт! — приказал начальник. — Когда солдат не воюет — он либо ест, либо спит. Хозяйка! Давно этот постоялый двор держишь?
— Двора не держим, а кто заедет — не отказываем. Сами видите — у дороги живем. Как прохожему
— В барышничестве участвуете с Овчинниковыми?
— Да мы и сами Овчинниковы. Но, про что спросили, — нет, не занимаемся!
— Скрытная ты! Ну что ж, постели нам здесь.
Вдруг дед Павел стал тихонько слезать с печи.
В свете лампад волосы его казались серебряным сиянием вокруг головы.
— Глуховат я стал, не все слышал, про что тут толковали, одно скажу: пустые ваши хлопоты! Век вам попусту по свету гоняться, а с Овчинниковыми не совладаете! Отступись, батюшка, от недоброго дела, а то сгинешь! Вот-те крест святой!
— Ты сам, дед, из поповичей, что ли?
— Какой я тебе попович! Просто говорю всурьез, к душе твоей крещеной обращаюсь. А сам я природный лошадник. С малолетства до старости все при конях. Только при чужих.
— Барышничал, что ли?
— Как есть. Всюю жисть.
— Грешил, значит, всюю жисть?
— Такой уж мне предел положон, его же не преступишь.
— Ишь ты! Где же промышлял этим делом?
Старик всматривался в лицо начальнику. Тот деланно улыбался, хмурился — и наконец, словно не выдержав пристальных, в упор направленных дедовых глаз, полез в карман за махоркой. Она была в красивом портсигаре.
— Ты чего в потемках на меня уставился, дед?
— А ты, барин, может, в малолетстве не слыхивал ли, как дедушка твой, генерал от инфантерии, велел мужика своего оброчного, Павку Овчинникова, при всем солнцевском народе розгами выпороть?
— Какой я тебе «барин», старик? Подвыпил ты нынче! Я, дед, уполномоченный Нижегородской чрезвычайной комиссии. Мы — власть рабоче-крестьянская. РСФСР. Понял?
— Этих слов я не разумею, — сказал дед. — Речь я к тому веду, что вы и по нынешнему времени в большие господа вышли… Не обессудьте!
На лице начальника отвердела улыбка. Мигали лампадки, голубая и розовая. Тикали часы-ходики. Гудел в печи зимний ветер. Дед потянул гирьку от часов, положил поклон перед иконами и опять полез в тепло, наверх, где уже улегся на овчине притихший, совсем сбитый с толку Макар Владимирцев.
Попадья Серафима Петровна ожидала супруга со всенощной. Отец протоиерей опаздывал — небось Евлогия опять новостей ему припасла.
Забот прибавилось. Случай на реке несколько поколебал прежний педагогический авторитет отца-протоиерея среди крестьян. Вечером было собрание в школе. Елена Кондратьевна осуждала отца Николая вслух, называла его поступок на реке жестоким по отношению к мальчику. Скажите на милость! Сама безбожницей росла, а муж ее — капитан Дементьев — того чище! У него летчики в доме и поселились. Второй день как их нелегкая принесла, а шуму-то, шуму! Нынче утром бочку бензину им из Кинешмы привезли, опять кого-то по воздуху прокатили — не навалятся! Дух, говорят, вон из грудей так сам и выпирает, сердечко к горлышку подкатывает — куда карусели или качели! И самой бы любопытно, да грех-то какой!..