Пассажир последнего рейса
Шрифт:
В углу — темная сгорбленная фигура человека в монашеском одеянии под овчинной шубой. Человек распрямляется и загораживает выход, как только отец Николай переступил порог…
…Макарка, как ему было велено, ждал у кладбищенской калитки. Он слышал, как в часовне что-то негромко и глуховато хрустнуло, словно там переломили сухую палку… Потом по кладбищенской аллейке быстро прошел к воротам «отец Никодим». У Макара жарко и часто стучало сердце. Он боялся спросить, что совершилось в часовне, но уже и сам догадывался о самом страшном и столь же непонятном, как и все события этих дней…
…Через три
Он и опомниться не успел, как после спуска в лощину тропа снова пошла на подъем и внезапно из темноты прозвучал окрик часового:
— Стой! Кто идет?
В свете ручного фонаря Макар узнал почти позабытые им, возникшие будто из сновидения красные погоны на плечах усатого унтера и овальные кокарды на казачьих папахах.
Тогда преобразился и Макаркин спутник. Он распрямил плечи, наглухо застегнул ворот гимнастерки, обрел прежнюю выправку и прежний, барственного оттенка, басок:
— Ну-ка, братец, доложи своему офицеру: капитан Павел Георгиевич Зуров из Ярославля, выполняя офицерский долг чести, перешел фронт! А ты, — обернулся он к Макару, и мальчика поразило презрительное выражение зуровского лица, — ступай-ка пока с нижним чином на кухню!.. Потом я определю тебя куда-нибудь поближе к себе… Может быть, моим вестовым…
Глава тринадцатая
Пассажир и капитан
Тихо стало в штурманской рубке «Лассаля». Давно умолк рассказчик, молчали и те, кто, слушая далекую быль, думал и вспоминал свое…
Ночь тихонько пришла из Заречья, стерла краски берегов и очертания мысов, позволила луговым и лесным туманам, отдающим дымками осенних костров, перебраться на реку и не спеша принялась зажигать на ветвях прибрежных сосен первые неяркие звезды. Те, что были поярче, слетали с ветвей в синюю бездну Волги и плыли золотыми рыбками в тихой и темной воде, среди огней бакенов.
Со всех сторон обступила пароход влажная мгла. Бортовые огни на мостике чуть расплылись в этой мгле и тоже стали казаться мерцающими небесными светилами: одно — красное, как планета Марс, другое — зеленое, как звезда Капелла.
Уже стали неразличимы лица рассказчика и слушателей в рубке «Лассаля». Как раз за спиной Макария Владимирцева горела дежурная лампочка, и на задней стенке рубки лежала тень рулевого колеса с рукоятями по всему ободу. Пошли по рукам фотографии, что принес давеча Владимирцев, — их подносили к лампочке и передавали дальше. Тем временем и новая смена вахтенных поднялась на мостик, а старая не ушла, пожелала дослушать до конца.
— Дай-ка свету побольше, — приказал капитан вахтенному помощнику. Тот включил белый фонарь и навел рефлектор на сидящих. Фигуры капитана и Макария Владимирцева оказались в сильном световом луче. Капитан протянул обе руки пассажиру.
— Неужто до сих пор не признал? — засмеялся он добродушно. — А я тебя,
Долговязый пассажир схватил протянутые ему руки.
— Александр!.. Господи! Саша Овчинников! Понимаете, и мне временами чудилось, вроде уж…. не ты ли, да отгонял всякую мысль… Невозможным казалось опять кого-либо из той жизни повстречать… Ах, Саша, Саша, неужто и впрямь!..
Потом сгорбился, спрятал лицо в ладонях, чуть не заплакал:
— Ах, люди вы мои хорошие, зла не попомнили, простили Макария Владимирцева, мальчишку обманутого…
— Злом мы здесь тебя не «поминали, Макар, только жалели. Ведь будто в воду канул. Все полагали, что с бандой в болоте погиб. И вот, поди же, на пароход к нам попал, пассажиром последнего рейса!.. Только, коли уж ты меня признал и припомнил, что же ты второго своего знакомого с тех времен не приветишь? У колеса штурвального-то кто у нас нынче на вахте? Забыл Егорыча, летнаба с шанинского «сопвича»?..
— Иван Егорович Ильин, бывший летчик, ныне старший рулевой и лоцман по всей Волге, — отрекомендовался штурвальный шутливо-официальным тоном, протягивая руку Макарию Владимирцеву. — Стало быть, это с вами мы тогда на зимней дорожке к женскому скиту разминулись? Эх, вся-то ваша жизнь тогда на карте стояла. Приглядись я к вам в тот час получше или из ребят моей группы узнал бы вас кто-нибудь — все бы у вас иначе в жизни пойти могло… Бандита того, Павла Зурова в монашеской одежке, мы бы враз обезвредили, а вы… вернулись бы в школу, к матери в Кинешму, доучились, семью завели… Словом, если бы да кабы!
Пассажир утирал платком лицо, влажное от утренней росы.
— Спасибо вам всем на добром слове, — только и выговорить смог. — Поверил тогда, что с белыми офицерами я вернее России послужу, нежели с красными да безбожными… Спасибо, хоть на исходе лет сподобился Волге поклониться!
— Да уж досказали бы до конца! — попросили стажеры. — Что же с Шаниным стало и его дочерью? Неужто от ножевой раны так и погибла?
— Про это самого Александра Васильевича послушать надобно, — сказал пассажир. — Мне тут добавлять нечего.
Капитан уселся поудобнее.
— Что ж, буксир опаздывает, ночь тихая, редкостная… Слушали вы, ребята, пассажира, досказывать и впрямь приходится капитану…
От берега до шанинского «сопвича» на болоте — поболее сотни шагов. Участок был топкий, а требовалось скорее переправить летчика из кабины на сушу.
Александр Овчинников вышел из укрытия на своей высотке, поднял чужую винтовку: на болоте могли быть затаившиеся бандиты. Сашка взял на прицел дальнюю бровку и приказал обоим трактирщикам верхом приблизиться к самолету, чтобы «помочь летчику выбраться на берег. Это оказалось непросто, потому что лошади боялись неведомой машины, чужого человека в кабине, непривычного запаха бензина и масла. Кони хрипели, бились и упрямились, по грудь в воде. Комиссар бросил Степану-трактирщику веревку, дело пошло лучше. Перед тем как покинуть машину, комиссар обвязал веревкой стойку шасси, чтобы облегчить предстоявшие спасательные работы.