Пассажир последнего рейса
Шрифт:
…Вскоре покинули их и остальные обитатели «Лихого привета», и даже память об этом придорожном трактире давно развеялась в окрестных деревнях… После реконструкции Волги самое место, где он некогда стоял, затоплено разливом речки Елнати…
Злоумышленников, убивших яшемского пастыря, так никогда и не поймали, но погребение усопшего было торжественно и благолепно, сам владыка архиерей отпевать приезжал!..
На второй неделе со дня ранения Тоня начала уже привставать с постели и подходить к окну палаты. Положили ее отдельно от других хирургических
И когда шанинский самолет был благополучно доставлен из болота на яшемское временное летное поле и механики приладили новый винт, докторша Зоя Павловна пришла к своей больной посидеть и намекнула, что появился в Яшме военный летчик в годах и разыскивает он Антонину Шанину. Не желает ли Тоня увидеться и поговорить с ним?
Тоня встревожилась, взволновалась, но сперва было наотрез отказалась от свидания с незнакомцем-мирянином. На том и кончилась первая попытка.
Когда докторша еще и еще раз стала просить больную поговорить с приезжим летчиком, Тоня в конце концов согласилась, но при условии, чтобы непременно при сем присутствовал протоиерей Николай и мать-игуменья.
Больной осторожно сообщили, что отец Николай почил в бозе, с присутствием же игуменьи Шанину пришлось согласиться.
Напуганная событиями мать-игуменья долго оттягивала встречу — ничего доброго она не ждала. Наконец на третий день после похорон отца Николая Шанин добился своего: настоятельница пришла в больницу.
Докторша Зоя Павловна сочувствовала отцу и подивилась его выдержке, когда Антонина позвала к себе в палату одну игуменью, а ему пришлось долго-долго протомиться в мучительном ожидании у закрытой двери, пока там, за этой дверью, не наплачутся и не намолятся две инокини — младшая и старшая!
За окнами больницы падал хлопьями тихий январский снежок. На скамье с облупившейся белой больничной краской сидели Шанин и Овчинников. Они захватили с собой и железный ларчик отца Николая со всем его содержимым и даже с исправленным запором. Наконец Зоя Павловна позвала:
— Сергей Капитонович Шанин! Войдите, пожалуйста!
Сашка Овчинников провожал его взглядом до дверей, и докторша не сразу закрыла их. Сашка издали увидел Тонино лицо на подушке, ее удивленные глаза… Это бледное лицо осветилось милой Тониной улыбкой — и тут дверь закрыли плотно. Овчинников так и не дождался, чтобы позвали в палату и его…
В коридоре совсем стемнело, керосину не хватало на освещение служебных помещений… Овчинников прождал более получаса и ничего не слыхал из-за плотных дверей…
Зоя Павловна на минуту вышла, взяла у Сашки железный ларчик отца Николая, шепнула:
— Вас, Саша, сегодня я пустить туда не могу. Хватит с больной пока и этого ящика сюрпризов!
Докторша вошла в палату с ларцом, и тут-то мать-игуменья сделала первый ошибочный шаг…
— Не знаю, чья эта вещь! — сухо сказала она. Ее ложь была для Тони очевидной, потому что вместе с игуменьей она бывала не раз в кабинете отца Николая… Когда игуменья пожелала уйти, больная не стала ее удерживать.
А отец, взявши дочку за руку, рассказал
Потрясенную новостями и открытиями больную не оставили на ночь в одиночестве: сама докторша, дежурившая по больнице, осталась в Тониной палате. Так она обещала Сергею Капитоновичу. А тот вместе с Сашкой шагал по заснеженной сельской улице, напевал военную французскую песенку и несколько раз повторил одну и ту же фразу:
— Шахматную партию нынче мы у черных выиграли, товарищ Александр Васильевич Овчинников! Держись, держись, брат, готовься к партии завтрашней!
Докторша призналась Шанину и Овчинникову, что именно этой «партии» приходится опасаться еще больше, чем вчерашней.
Ведь про отца девушка просто ничего не знала, а «гибель» жениха видела своими глазами. Как ни готовила докторша свою больную к этой встрече, назвать заранее Сашкино имя не отважилась.
Сергей Капитонович сам открыл дверь в коридор и за руку подвел Александра Овчинникова к Тониной постели…
Опасения докторши оказались оправданными!
Больная еще шире раскрыла было удивленные глаза, а в следующий миг застонала, закрыла руками лицо, побелела и со стоном упала назад, на подушки.
Вот когда Саша Овчинников узнал, как это можно среди бела дня свету не взвидеть! Кинулся на колени перед бесчувственной Тоней, руки ее сжал, сам вроде без ума остался… Докторша сделала больной впрыскивание. Тоня очнулась, вспомнила обряд в соборе, епископские ножницы, вечный обет отречения от мира, черную свою рясу… Зарыдала в голос:
— Саша! Ну, что же ты так опоздал! Теперь уж ничего не воротишь! Ведь я для тебя — вроде как в могиле!
— Истинная любовь даже с того света возвращает, — сказал отец. — А ты, девочка моя славная, не в могиле, а только в сетях.
— Но ведь я поклялась, я пострижена, — рыдала Тоня. — Нельзя же мне постыдной расстригой стать? Бог не любит обманчивых и клятвопреступных душ!
— Антонина, не отчаивайся! — убеждал ее Сергей Капитонович. — Смотри, ты даже слова произносишь не церковные, а светские. Ведь не кто иной как церковные власти прокляли автора этих слов.
Дочь подняла на отца заплаканные очи.
— Как же не церковные эти слова? Мне их отец Савватий, старец наш, часто повторял.
— Это слова Льва Николаевича Толстого, преданного церковью анафеме. Но тебя эти слова никак касаться не могут. Нет клятвопреступления там, где клятву вынудили обманом, где постригали несовершеннолетнюю при заведомо живом отце и живом женихе ее.
— Никто не знал, что он живой! — рыдала Тоня.
Тут-то и рассказал Сашка Овчинников своей постриженной невесте, как отец Николай внезапно увидел его в костромской больнице… А Тоня вспомнила, что он внезапно заторопился с отъездом, потом так же торопил с пострижением…