Пасторша
Шрифт:
Я подошла к родителям. Ленсман и двое других отошли в сторону, а я осталась. Мы стояли молча. Они стояли в одинаковых позах, поддерживая друг друга. Отец сунул в рот сигарету, но она погасла. Я обратила внимание на то, что они ниже меня.
Я посмотрела наверх, на бревна. Там был виден остаток веревки, привязанный к бревну. Как же высоко она залезла.
Я не видела Кристиану после смерти. Гроб и вся церемония прощания не имели к ней никакого отношения. Я все время слышала ее смех, как будто она спряталась за скамейками или за алтарем, как будто она в любой момент могла выйти и посмотреть на нас, захихикать,
Я смотрела на круглые камни, спускавшиеся к воде. Дуга, которую образовывал мыс во фьорде, была из песка. Песок был красивый, тонкий и светлый, как на южном пляже.
На берегу тут и там между камнями валялись банки из-под пива. А еще несколько стеклянных бутылок с черными надписями на русском языке и пластиковые бутылки из-под колы и лимонада. Надувной матрас старого образца торчал из-под камней, коричневый в оранжевую клетку.
Солнце отражалось в зеркальной воде, по которой шли мелкие волны, а ямки между волнами были похожи на чаши, какие получаются, когда складываешь ладони. И вдруг вся поверхность воды показалась мне чашами из протянутых рук, обращенных ко мне. А мне нечего было дать им.
Я снова посмотрела вниз на девушку. Тень от вешал падала полосками на нее и на нас. Мать тяжело дышала, и при вдохе ее большие груди поднимались, а потом снова опускались, я слышала шум вдыхаемого воздуха. Сигарета во рту отца задымилась, я и не заметила, как он закурил.
— Она не стала есть, — сказала мать. — Хотя я приготовила мясо так, как она любит. Я сказала ей, чтобы она взяла с собой поесть, когда она уходила. Завернула в фольгу, а потом положила в пакет и дала ей.
Вверху на дороге показалась машина, она съехала вниз и остановилась. Мы стояли, не оборачиваясь. Послышался звук захлопывающихся дверей, и громкий голос произнес что-то, а другой ответил, и мы услышали приближающиеся шаги. К нам подошли двое мужчин с носилками. Они обошли вокруг нас и зашли с другой стороны. Ветер немного стих, но по-прежнему несло холодом, и солнце не давало тепла. У меня замерзли руки, я могла засунуть их в карман, но не стала. Уши тоже замерзли.
Ленсман и еще двое подошли к нам. Все стояли и смотрели, как ее подняли на носилки, и один из мужчин застегнул молнию на мешке. Такую же длинную молнию, как на палатке.
Мужчины подняли носилки и двинулись к дороге. Мать повернулась ко мне и протянула что-то. Это был пакет с едой в алюминиевой фольге, он блестел на солнце. Должно быть, мать все время держала его в руках. Я взяла его и спросила, пойти ли мне с ними, но она покачала головой и двинулась прочь.
Я сказала, что загляну к ним, и осталась стоять.
Отец пошел следом за носилками. Мать подбежала и пошла рядом с носилками. Она шла по снегу, как если бы в мешке была дырка и из нее торчала рука, которую можно было держать.
Перевозка уехала, и стало совсем тихо. Родители — вслед за ней, ленсман со спутниками также уехали. Я стояла с пакетом; он был еще теплый в том месте, где его держала мать.
В пакете оказалась жареная отбивная котлета. Я снова завернула ее в фольгу. Надо выйти из машины, спуститься к воде и бросить ее в море. Но я не двигалась с места. Завела мотор и включила печку. В машине пахло котлетой.
Ветки, сучки и деревья, а между ними туман. Маленькая синяя кукла, у которой были только голова и лицо, а остальное — кусочки материи. Тела не было, не за что схватиться. Черная пустая сцена с прожектором. Тишина перед началом представления. Все картины, возникавшие в голове, были наполнены этой тишиной и тем, что последовало после. Но звуки, сам ход событий исчезали, и я не могла удержать их.
Я дала задний ход и выехала на дорогу. Переключила скорость, обернулась и посмотрела на вешала. Мне пришлось долго всматриваться, пока я разглядела наверху конец веревки. Может быть, надо было отвязать ее и снять, подумала я. Но зачем? Она просто болталась там. Я посмотрела на бревна, камни, песок и воду.
И не спеша поехала обратно вдоль домов по ухабистой дороге. В ямах стояла замерзшая талая вода. Не похоже, чтоб здесь кто-то жил. Разве что только летом. Я представила себе, что на дворе тепло, поздний вечер и солнце стоит низко над фьордом. Вдруг дверь открывается, из нее выбегает ребенок и кричит что-то человеку, идущему за ним вниз по лестнице. Это девочка-подросток и мальчик, она бежит впереди него вниз по траве к берегу. У окна комнаты стоит бабушка и смотрит им вслед, на ней фартук в мелкий цветочек, ее седые волосы уложены в прическу.
У шоссе я остановилась. Можно было повернуть направо и поехать в рыбацкий поселок к Нанне. Сидеть рядом с Лиллен на диване и смотреть детскую передачу, играть в карты, читать ей сказки или библейские сказания. А потом погасить свет и сидеть у ее кровати на мансарде со скошенным потолком. Почему я этого не сделала? Но я уже поворачивала налево, обратно в город.
Дорога шла вдоль фьорда. Я смотрела на воду, отлив и траву, а потом на дорогу. Она была построена так, что снег на нее не ложился, а сдувался. С противоположной стороны дороги начиналась большая гора. На ней не было деревьев, только мелкий кустарник в низинах и ложбинках, а вокруг них камни и вереск.
«Что касается бития палкой и рукоприкладства, пусть мне будет дозволено заметить, что я не использовал оных со среды 22 октября, что бы ни говорили арестованные финны».
Я ехала медленно. Все вокруг было открыто, полный обзор Но все равно я не могла сосредоточиться и была где-то далеко отсюда. Не могла думать ни о дороге, ни о пейзаже, ни о руле, который держала в руках. Как будто все мысли кончились навсегда. Как будто я ехала по плоской спине большого зверя, который в любой момент мог подняться и стряхнуть меня. У меня не было в жизни ни зацепки, ни точки опоры.
Но это же не так, Лив, услышала я внутренний голос маленькой разумной Лив. Ты же пастор, ты сведуща в Писании, ты окрыляешь паству. Люди приходят к тебе со своей душевной болью, и для них это общение что-то значит. Да, да. Я хотела обернуться и посмотреть в глаза этому внутреннему голосу, показать ему всю пустоту его аргументов, чтобы он сам в этом убедился и замолчал.
Я хорошо знала, что меня вполне можно заменить. Кто-то другой надел бы облачение, сидел в церковной конторе и выполнял мои функции. Другие руки могли бы раздавать облатки из пресного теста, осенять крестом грудь и лоб младенцев.