Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
Шрифт:
— Спаси Господи и помилуй! Жалость-то какая.
В голосе Ханны сквозило безразличие. После удара пробст изрядно пал в ее глазах. Ханна более не почитала его. А Герман ему не замена. У Германа нет той решимости, жулик он, Ханна нутром чуяла, смутно и все же уверенно, как опытный трактирщик нутром чует, что новый посетитель не заплатит по счету.
— А сильно пробст переменился? — полюбопытствовал Длинный Ганс.
— Как он может перемениться? Бог свидетель, он ведь давно уже мертв, помер, еще когда вставал и отправлял
— Да, понятное дело. А ведь ражий был мужчина. Думалось, хворь отпустит и ему полегчает. Но видать, Бог не судил.
— Нечего приставать к пастору с глупостями, — прицыкнула от плиты Ханна. — Пастор небось по делу пришел, недосуг ему слушать твою болтовню.
Толстый намек пробудил Германа от мечтаний.
— Что правда, то правда. Я по делу. Длинному Гансу велено явиться во дворец, и мне тоже. Там сызнова ужин, помоги Господь нам обоим.
— Благодарствуйте, но это мы знаем. Напрасно вы себя утруждали.
— Вам уже сообщили?
— Адольф заезжал утром. А то зачем бы я стала купать этого остолопа, как вы думаете?
— Ну да, ну да. Бедняга Ганс. Содом и Гоморра. Неужто опять, горемыка ты этакий?
Длинный Ганс поник головой. Ханна круто повернулась и из-под вдовьего платка злобно уставилась на гостя. Руки она скрестила на груди.
— Горемыка?! Чем же это он горемыка? Нешто не почетно делить с генералом постель? Я вас спрашиваю!
— Но, матушка Ханна, милая, ведь то, что творит генерал, как-никак страшный и противоестественный порок.
— Не моего это ума дело. Только генерал худого делать не может.
— Конечно, генерал худого делать не может, и все-таки мне кажется… Если б итальянскому пороку предавался кто другой, я, пожалуй, и имел бы кое-что возразить. Видит Бог. Проблема сложная.
— Мне это не нравится, — пробурчал Длинный Ганс где-то под потолком.
— Побойся Бога, сынок, что ты говоришь-то?
— Ежели бы хоть маленько нравилось! Не-a, я решил удрать. Нельзя терпеть такое. Что вы на это скажете, пастор?
— Не знаю. Власти предержащие очень ко многому нас принуждают. Если бунтовать всякий раз, как попадаешь в тиски, порядку не будет. Не знаю. Однако ж, коли он норовит тебя вовсе переиначить, коли использует тебя как женщину, ясное дело, такое стерпеть трудно. Тем более что тебе оно не по нраву… Да, это тяжкий порок.
— Генерал худого делать не может! — завопила Ханна. — Не сбивай парня с панталыку! Ступай к генеральскому одру в смирении да еще и с благодарностью, оболтус ты паршивый! Господи Иисусе, что ж это за чудовище я родила на свет…
Ханна злобно воззрилась на них обоих. Германа она ненавидела за то, что он не настоящий священник, а Длинного Ганса — за то, что он не настоящий сын. Да и длинный, как майский шест. Нипочем в толпе не затеряешься, тихонько, скромно,
— Я не хочу, — повторил Длинный Ганс. — По-моему, нельзя тут покоряться и терпеть.
— Господи помилуй, да что ты такое говоришь, негодный упрямец!
Герман вмешался, чтобы предотвратить назревающий скандал.
— Матушка Ханна, ради Бога успокойтесь. Вы совершенно правильно и справедливо внушаете Иоганнесу покорство и смирение. Начальник не напрасно носит меч и тэ дэ. Но разве писаные и неписаные законы не превыше начальника? Отдавай кесарево кесарю, сказано в Библии, и… Ну да. Гм.
Германов проповеднический глас упал до невнятного бормотания. Младшего пастора увлек любопытный богословский вопрос. Отдавай кесарево кесарю. Гм. В самом деле, а приложима ли к этому случаю притча о подати? То, что генерал требует от Длинного Ганса, — сопоставимо ли оно с… Гм. Интересно. Надо бы спросить у господина суперинтендента. Или написать диссертацию. Доктор богословия… Звучит недурно.
— Не нравится мне это. Не хочу.
— Совсем сдурел парень. Накличешь беду на нас обоих.
Герман опять оживился.
— Терпение, матушка Ханна. Вы не вполне справедливы к Иоганнесу. В Писании сказано: почитай отца твоего и мать твою, оно конечно, но это-то разве способ почитать мать? В Генераловой постели?
— Больно мудрёно. Вот когда я была молодая, генерал в милости своей обратил на меня взор и изволил мною владеть. Мне что же, надо было привередничать, недовольство показывать? Как бы не так! Я приняла мой крест и изо всех сил старалась быть пригожей да ласковой. Привередничать! Покорнейше благодарю! Может, он нам не начальник?
— Но ведь это не одно и то же! Вы — женщина, а Длинный Ганс — мужчина, и какой — второго такого днем с огнем не сыщешь. Неужто вы не видите разницы, матушка Ханна?
— Нет, не вижу. Ежели генерал его требует?
— Ну, представьте себе, коли я начну строить куры Иоганнесу!
— Только попробуйте! Тьфу! Ишь, мерзость какую удумал!
— Вот видите!
— С генералом, однако, совсем другое дело.
— Это почему?
— Я не хочу, — пророкотало под потолком.
— Вконец спятил, ей-Богу. Недели не пройдет, как в колодках окажемся.
— О нет. Вы, пастор, небось сплетничать не станете?
— Молчу как рыба.
— Вот-вот, очень на вас похоже. Настоящий священник не станет подзуживать мальчишку против законного начальника. А ты, Ганс, молчи и подчиняйся. Опасно этак-то языком молоть.
— Господи сил, эк куда хватили! Согласен, генерал обладает большинством атрибутов Божиих, он всемилостив, всемогущ и всеведущ, но ведь не вездесущ? Кто может нас услышать?
— Никогда неведомо. Вдруг кто стоит в сенях да подслушивает, аккурат сейчас.