Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
Шрифт:
Герман запрокинул голову, чтобы снисходительно посмеяться над преувеличенными тревогами матушки Ханны. Но смех застрял у него в горле. Длинный Ганс вздрогнул и стукнулся головой в потолок. Матушка Ханна побелела, как ее вдовий платок, и с мольбой воздела руки.
В дверь постучали. Коротко и решительно.
— Господи Иисусе!
Все трое испуганно переглянулись. В наступившей тишине слышно было, как обветшалый домишко, вздыхая, оседает от старости. Матушка Ханна ломала руки. Глаза ее горели одержимостью. Коварный стук повторился.
— Господи
— Тсс, — шикнул Длинный Ганс. — Прикинемся, будто нас нету дома.
Ханна жестом отчаяния воздела руки и нетвердым шагом двинулась вперед, будто желая принять в свои объятия возлюбленного.
— Нет-нет. Господи Иисусе. Все без толку. Они за нами пришли. Непременно в колодки засадят. Выпорют. Господи Иисусе. Розгами по голому телу, на старости лет. Видишь, что ты натворил!
— Тише!
— Без толку это! — истошно завопила Ханна. — Порка! Розгами по голому телу! Доволен теперь? Довел мать до беды?!
Новый стук — точно короткая барабанная дробь.
— Не отворяй!
— Ты спятил?! Чтоб я да не отворила законному начальнику? Да-да! Входите! Входите и расправьтесь со мной — чем раньше, тем лучше! — Ханна бросилась к двери, распахнула ее, а сама дрожащей кучкой тряпья рухнула на пороге и покорно запричитала: — Пощады! Пощады, ваша милость, пожалейте глупую старуху! Накажите нас, побейте, выпорите розгами и скорпионьими жалами, только не губите! Ради Бога!
Побирушка в дверях по-сорочьи склонила голову набок. Маленькие любопытные глаза-перчинки бойко зыркали из-под платка. Бабенка словно бы едва сдерживала смех. Ханна корчилась на пороге, целовала побирушке башмаки, мусолила подол юбки.
— Пощады! Пощады! Милостивец наш… Бей, пори, карай, бичуй, жги… Только жизнь не отбирай… Господи Иисусе…
Ханна вращала глазами, точно стельная корова. Сухонькое старушечье тело дергалось в ужасных конвульсиях. В углах рта сбитыми сливками белела пена.
— Мамаша! Встань сейчас же! Ведь это всего-навсего побирушка. Зачем унижаться-то без надобности?
— О-о-о! Бичуй, карай, бей…
— Пастор, сделайте милость, приведите в чувство мою старуху мать, я-то не могу — ежели встану, дом развалится.
— Господи, да что с нею такое?
— Вы не рассуждайте, а тряхните ее как следует. Мама! Неужто не видишь — побирушка это!
Побирушка опять склонила голову набок, глядя на матушку Ханну, как петух на извивающегося дождевого червяка. Потом она тронула эту кучку тряпья мыском башмака — Ханна, икая, перевела дух и задергалась с новыми силами. Бойкие побирушкины глазки с любопытством заморгали.
— Забавно. А? От истовой веры? Или от падучей? Ну, отвечай!
Герман наконец ухватился за кучку тряпья, которая была Ханной, и тряс ее до тех пор, пока она не перестала корчиться. Мутный взгляд мало-помалу прояснился. Она тупо уставилась на Германа. И лицо ее исказила гримаса глубокого отвращения.
— Тьфу, поганец! На меня, на старуху руку поднял.
— Матушка Ханна,
— А это не от генерала?
— Нет. Всего-навсего побирушка.
— Да? Жалко.
Ханна поднялась на ноги, отряхнула юбку, поправила белый платок, как прежде свирепая и внушающая почтение. Потом зевнула и слегка потерла глаза.
— Ну что ж. Делать нечего — заходите, коли пришли.
Побирушка разом вышла из задумчивости, оживилась и затараторила подобострастно:
— Господи, добрый, сладчайший, слишком уж доброе да христианское приглашение, слишком вы добры к старухе побирушке.
— Молчите да не принимайте все на свой счет. И по деревне языком не мелите про это. Слышали? Здоровьишко у меня не шибко крепкое, вот в чем дело. Накатывает временами ни с того ни с сего.
— Боже сохрани, добрая женщина. Боже сохрани. Только хорошо бы что-нибудь в котомочку положить…
— Погляжу, что найдется в кладовке.
Побирушка вошла в комнату, с котомкой в руке, сделала книксен и довольно неуклюже поклонилась. Крепкая бабенка, мужиковатая, с виду не особенно исхудалая. Из складок надвинутого на лицо платка торчал чуткий, подрагивающий нос.
— Издалёка идете?
Побирушка подскочила как ужаленная и вскинула голову, потому что именно оттуда, сверху, на нее лавиной обрушился громовой бас Длинного Ганса. На мгновение она замерла, как охотничий пес, и вдруг задрожала всем телом. Котомка упала на пол. Побирушка нервно потерла сильные загорелые руки.
— Господи Иисусе. О-ох. Стало быть, это правда.
Герман вздохнул. Неужто и с побирушкой сейчас припадок случится? Весь мир нынче как подменили.
— Господи Иисусе. Алой. Птица Феникс. Оказывается, все чистая правда. Самое малое — семь футов, а? Нет, длиннее, куда длиннее.
Дрожащими руками побирушка ощупывала голое тело Длинного Ганса, опасливо оглаживала, пощипывала. Ганс, который ужасно боялся щекотки, фыркал и давился от смеха.
— Господи Иисусе, — бормотала побирушка, — теперь Ты отпустишь Твоего слугу с миром. В жизни я ничего подобного не видывал.
Ханна некоторое время смотрела на эти восторги хмурая, как грозовая туча. Потом подошла и уполовником огрела побирушку по голове.
— Стыда у тебя нет. Ишь, липнет к парню прямо на глазах у пастора.
— Ой, да что вы, ради Бога не обращайте на меня внимания, — смиренно пролепетал Герман.
— Прочь лапы от моего сына!
— Милая, хорошая, дай я только… Одну минуточку, а?
— Ну слыханное ли дело?! Ты что, кочерга этакая, похоть свою обуздать не можешь на старости лет? Ума решилась? По-твоему, Иоганнес ничего получше не найдет, чем старая побирушка?
Ханна вцепилась побирушке в кофту и рванула что было мочи, зацепив в спешке и платок. В лачуге наступила мертвая тишина. Под платком обнаружился пудреный армейский парик с жесткой косицей.