Пастухи чудовищ
Шрифт:
– В глаза мне смотри! – громче и жестче выговорил Макс.
И я уставился в его глаза, которые теперь почему-то вовсе не казались мне добрыми и светлыми. Они вдруг потемнели, эти глаза. И они… стали увеличиваться, сливаясь в одно целое, в один небывало большой продолговатый глаз.
Понимая все происходящее как оптическую иллюзию, я попытался моргнуть, но не смог. Пальцы мои закололи горячие иглы. Повисла оглушающая тишина, моментально отсекшая меня от окружающего мира.
И тут громадный темный глаз – единственное, что я видел перед собой, – конвульсивно дернулся, распахиваясь, словно пасть. И поглотил меня.
Всего
Эта картинка стала меркнуть, а сквозь нее уже проступала другая – круглое монголоидное лицо, удивительно морщинистое, с редкими длинными торчащими волосками на скошенном подбородке и резко очерченных скулах, с глазками-щелочками, разглядеть что-то в которых не представлялось никакой возможности.
Я узнал и этот домик, и это лицо.
И тотчас наваждение смело с меня, как паутину. Я снова оказался в нашей кухоньке, ощутил себя сидящим на табурете. Руки я сложил на коленях. Пальцы и ладони, кстати, все еще покалывало…
– Ну? – спросил Макс.
– Леший, – выговорилось у меня само собой.
– Вот и славно. Налей-ка ему, Михал Иваныч, сейчас можно. Даже нужно…
Михал Иваныч… то есть папахен мой, придвинул ближе к себе мою кружку, плеснул туда коньяку.
– Только одну, – строго сказал он.
– А мне? – подал голос Дега, все так же стоявший в дверном проеме и, судя по выражению лица, страсть как желающий узнать, что же здесь происходит.
– Перетопчешься.
Я выпил, поморщившись и вздрогнув, – сделал вид, что в первый раз. Папахен сделал вид, что поверил.
– Можно было и предупредить, что твой друг – шептун, – сказал я.
Папахен рассмеялся, как смеются удавшемуся сюрпризу.
– Шепту-у-ун! – восхищенно протянул Дега. – Брахман! Правда, что ли?!
– Ну? – настойчиво повторил Макс.
– Что «ну»?.. – После коньяка мне захотелось покурить, но в присутствии папахена я курить никогда не осмеливался, хотя тот прекрасно был осведомлен об этой моей привычке, сигареты свои не прятал и – даже уезжая в очередной рейс – оставлял пачку-другую на обычном месте. – Что «ну»? Значит, Лешего Агалаем кличут? Вот не знал…
– Да не тяни ты! – поторопил меня папахен. – Человеку же для дела!
– Леший, – принялся рассказывать я. – Он шептун тоже, как и вы. Или брахман, или лобстер, как вас там еще называют. Живет у нас в Гагаринке, на отшибе, где частный сектор. С животными может разговаривать. Ну, то есть не то чтобы разговаривать, просто они его слушаются, и дикие, и домашние. И он их понимает. Лечит он их. И людей лечит. Ну и другие вещи делает: привороты-отвороты, заговоры, проклятия-заклятия всякие снимает. И наложить тоже может. В общем, как и все
– Словом, не обижаете вы своего Лешего? – поинтересовался Макс. Все время, пока я рассказывал, он не сводил с меня глаз – не только потому, что внимательно слушал, но еще и по причине того, что, как мне показалось, чего-то такое непонятное пытался во мне рассмотреть.
– Кто ж его обидит? – вклинился в разговор Дега, усаживаясь на свой табурет. – Кто его обидит, тому Чипа в башке дырок наделает больше, чем в дуршлаге. Да и не только Чипа. У наших старшаков ведь и свои старшаки имеются, – важно сообщил он всем известную истину таким тоном, будто какую-то великую тайну раскрывал. – Очень серьезные люди эти старшаки старшаков. Так вот, те серьезные старшаки сами к Лешему нередко обращаются. Потому неподалеку от жилища Лешего всегда трутся шестерки Чипины. Стерегут. На всякий случай.
– Это правильно, что стерегут, – одобрил Макс, – нас, ЛОПСов, не так уж и много осталось, нас беречь надо…
– А недавно, я слышал, – не унимался Дега, – к Лешему из правительства субчики приезжали. Уговаривали к ним на службу переходить, в какую-то закрытую шарашку, денежки хорошие сулили. Так народ собрался, как прочухали, что к чему, едва этих субчиков на куски не порвали. Мужики орут, бабы воют. Никто отдавать Лешего не хочет. Те, которые из правительства, и уехали ни с…
Он неожиданно прервался на полуслове. За плотно занавешенным окном раздалось несколько близких хлопков, после чего жестяной карниз натужно заскрипел, словно под немалой тяжестью. Мы услышали стариковский бормочущий вздох, что-то очень острое с отвратительнейшим скрежетом проскребло по стеклу. А потом это же острое осторожно и просяще постучало в окно…
Дега съежился. Папахен скривился.
– Ну, сын!.. – преувеличенно громко потребовал он. – Давай-ка рассказывай, как ты тут без меня!
Я проговорил какую-то необязательную чепуху, просто чтобы что-то сказать.
За окном снова скрипнула жесть карниза, захлопали, удаляясь, невидимые крылья, и откуда-то сверху слетел захлебывающийся лающий хохот. Ничего человеческого не было в этом хохоте.
На некоторое время стало тихо.
– Вот ведь живем… – вдруг проговорил папахен, – работаем, детей растим… Надеемся на что-то. А на что надеяться? Все хуже и хуже с каждым годом. Хоть и придумывают всякие там «Возрождения», но все равно… А скоро и совсем… Недолго ждать осталось.
Макс заправил выбившуюся прядь за ухо.
– Дурак ты, если так говоришь, Михал Иваныч, – серьезно произнес он. – Да еще и при пацанах…
– Чего «дурак»-то? – заворчал папахен. – Не так, что ли, скажешь?
– А то и дурак. Если сидеть сиднем и ждать, то и вправду… дождешься.
– А что еще делать? Со зверьем ведь не пойдешь махаться, верно?.. Вот и сидим сиднем… А ты что, не сидишь, что ли?
– А я не сижу, – просто ответил Макс. – Ты про Всадника что-нибудь слышал?
Папахен пожал плечами, поскреб щетину на щеках.