Пастырь добрый
Шрифт:
– Господи, – невольно покривился Курт. – Пытаюсь мысленно увидеть Дитриха в любовном порыве… Выходит скверно, хотя воображение у меня неплохое.
– Ты говоришь так сейчас, – мягко возразила Марта. – А припомни самого себя всего лишь пару месяцев назад.
– Разница в том, что его ты не привораживала… Или все же?
– Ну, конечно, – улыбнулась она в ответ. – Зачаровала бедолагу до потери рассудка.
– И… что твой отец? Так и не смирился с твоим выбором?
– Увы, – вздохнула Марта, погасив улыбку. – Он не явился на крещение наших детей, не позволял матери со мною видеться
– Любовь ли… – не сдержался Курт. – Более похоже на хозяйскую руку.
– Когда-нибудь ты сам это поймешь, – возразила Марта, и на сей раз он предпочел не спорить, дабы не бередить и без того кровоточащие раны, уже жалея о том, что затеял этот разговор, но не будучи в силах преодолеть зауряднейшего любопытства.
– Но не только ведь в этом дело, так? – спросил он прямо. – Стоит тебе укорить его за пыльные перчатки, брошенные на стол, как он, я же вижу, готов вылизать весь дом от крыши до подвала. Однажды Густав нечаянно проболтался мне о том, как он допрашивал поджигателя… Быть может, я и не столь уж искушенный знаток человеческих душ, однако у меня сложилось такое чувство, что Дитрих скорее вымещал на нем зло на себя самого, нежели мстил за смерть детей. Отчего так, если, как ты сказала, его вины в этом нет…
– Все сложно, Курт, – вздохнула она тяжело, глядя в окно, и он невольно повторил взгляд хозяйки дома, думая, не то ли это самое окно, через которое более пятнадцати лет назад ночью был брошен в этот дом факел. – Все так сложно; в жизни всегда все сложнее, нежели на словах… Тогда не огонь был самым страшным – было много дыма; возможно, факел нарочно снабдили чем-то, что и было рассчитано именно на это, чтобы наверняка, чтобы никто не сумел выбраться. Все мы стали задыхаться еще во сне, и проснулся лишь Дитрих, а проснувшись, вынес меня из дома первой. Когда он вернулся за детьми, было уже поздно – они наглотались слишком много дыма. Тогда я всякого ему наговорила – начала с того, что лучше б он оставил умирать меня, но спас детей, а закончила…
Марта запнулась, и он продолжил:
– Закончила словами «лучше бы умер ты»?
– После одумалась, но… Но Дитрих помнит об этом, как мне кажется, неизменно. Временами мы возвращаемся к этому разговору, и хотя он говорит, что теперь поступил бы иначе, я вижу, что это не искренне, что – лишь потому, что я хочу это слышать.
– А он видит, что ты это видишь.
– Полагаю, что так. Думаю, он даже тайком злится на меня, потому что я не благодарна за спасенную жизнь…
– Но ведь это не так, – не спросил – уточнил Курт; она невесело улыбнулась:
– Конечно, не так. За такое нельзя не быть благодарной, что ни говори.
– А почему вы… – он замялся, подбирая слова, и Марта договорила за него:
– Почему не было больше у меня детей?.. Это уже не наша воля. Просто – не было, и все. Вероятно, Господь решил, как ты, – что семья для человека на таком служении слишком большая роскошь.
– Прости, – повторил Курт. – Я испакостил тебе вечер.
– И это еще
– Боюсь, да; у нас сегодня запарка… – он умолк, невольно скосив взгляд на дверь, и Марта кивнула:
– Я понимаю; нет времени. Иди.
– Да… – Курт медленно поднялся, понимая, что прерывает беседу неучтиво, однако время и впрямь уходило. – И, Марта, знаешь, – попросил он, отступая к двери, – ты Дитриху лучше не говори, что я приходил, а уж о чем спрашивал – тем паче, не то он меня в клочья порвет – со всей отеческой нежностью.
Глава 14
До сих пор Друденхаус казался оплотом упорядоченности в мире хаоса, пусть и не островком спокойствия, но – все же слово «Система», применяемое кое-кем в отношении Конгрегации, нет-нет, да и приходило в голову. Теперь же приемная зала встретила Курта гомоном, плавно переходящим в крик, и один из голосов был знакомым, но неуместным.
– Я что – арестован? – на самом пределе нерва поинтересовался голос, и Ланц, явно всеми силами сдерживающий себя, дабы не прикрикнуть, выговорил в ответ:
– Это можно устроить!
На миг Курт приостановился, то ли в растерянности, то ли оттого просто, что пребывание одного из собеседников в этих стенах без постановления об аресте было неестественным и неожиданным, а потом сорвался с места, спеша вторгнуться в разговор и не позволить этим двоим зайти слишком далеко и тем испортить дело.
– Вот он! – торжественно провозгласил Ланц с таким облегчением в голосе, что он поморщился. – Теперь – ты доволен?
Довольным Финк не выглядел. Он выглядел злым, и на бывшего приятеля взглянул почти свирепо.
– Что тут происходит? – осведомился Курт как можно спокойнее и осекся на полуслове, глядя на человека, скорчившегося на полу у стены.
Имени избитого в мочало парня он не помнил, но это точно был один из подручных Финка – спокойный, всегда сидящий чуть поодаль и не мешающийся в разговоры; сейчас тот тихо постанывал, спрятав лицо в колени и хлюпая кровью, отирая щеку плечом – руки были связаны за спиной грязной истрепанной веревкой.
– Это – что? – спросил Курт, ткнув пальцем в направлении полуживого парня, и Ланц, уже не сдерживаясь, рявкнул:
– Не знаю! Этот сукин сын имел наглость заявить, что мне – не верит и ничего не скажет; где ты болтаешься, я торчу здесь уже Бог знает сколько!
– Болтается дерьмо в стакане, Дитрих, я – работаю. А теперь тот же вопрос. Финк, что это?
– Я при чужих не буду! – заявил бывший приятель решительно, косясь на замерших в отдалении стражей, в некоторой растерянности поглядывающих на все происходящее, и Ланц, уже закипев, сквозь зубы выдавил:
– Да я тебя, сучонок…
– Тихо! – гаркнул теперь уже Курт и продолжил, пользуясь внезапно и ненадолго наступившим безмолвием: – Финк, я все равно расскажу ему то, что ты расскажешь мне; так положено. Если это связано с расследованием, об этом узнают так или иначе все, кто имеют к нему отношение. Он – имеет. Это первое. Второе: верь этому человеку, Финк, больше, чем себе. Это – понятно?.. А теперь рассказывай. Что это такое?