Пастырь Добрый
Шрифт:
Молитвы о. Алексея, родного батюшки, устроили мне все это.
Как–то прихожу к батюшке, нахожу его очень уставшим от народа, накануне осаждавшего его. Я рассердилась на народ и говорю:
— Батюшка, дорогой, ужасно безтолковый этот народ. И зачем вы их принимаете? Кого знаете, что ему правда нужно, тех бы и принимали. Ведь к вам с невозможными глупостями идут, все равно, что к гадальщику. Вы думаете, что они в вас что–нибудь понимают? — половина нет. Знаете, батюшка, когда бывало много народу стояло, а вам некогда, послушаю, что кому нужно и тем, у кого дело простое и пользы материальной от них тоже не
— Он плохо предсказывает, идите лучше к Аристоклию [289] , там скорее отпустят и вернее предсказывают. Зря простоите здесь. Я вам говорю. — Убеждала. Уходили. И я иногда делала вид, что с ними ухожу. Простите, батюшка родной, я это ведь из любви к вам делала. Ведь пользы материальной вы все равно от них не получили бы.
Батюшка хотел быть строгим, но не мог, до того все это ему казалось смешно. Он кусал себе губы, чтобы не рассмеяться.
— Послушай, ты хоть и Ярмолович, но таких вещей делать нельзя же. Убирайся вон отсюда. Ну, скорей уходи.
289
См. прим.
Я чувствовала, что за мою дерзость батюшка хочет наказать меня, но не может. Я засмеялась и стала целовать его матрац.
— Говорю тебе, уходи! — сквозь смех проговорил он, — а не то…
Я не дала ему докончить и выкатилась из комнаты.
Как–то иду к батюшке, а мне кто–то из домашних говорит:
— Напомните ему лекарство принять.
Я так и сделала. Он упрямился. Я настаивала.
— Как ты мне надоела, Ярмолович! Ну, наливай. Куда так много! Будет. Сама бы выпила! — не унимался он.
— Батюшка, вот вы других исцеляете, а сами себя не можете. Почему?
— Потому. По грехам моим мне это послано. — Он отвернулся и глубоко задумался.
Как–то спрашиваю батюшку:
— Мне нужно С–ую общину изучить. Можно сказать, что от вас?
— Для чего это еще понадобилось?
— О. Константин позволил. Меня интересуют все общины, а особенно теперь, если будут автокефальные церкви — это очень важно. О. Константин тоже хочет знать про них. Говорят, у о. Николая так очень хорошо.
— Уж эти мне автокефальные! — с досадой сказал батюшка. — Ничего из этого не выйдет. Мой тоже хотел. В то время я уезжал — меня привез нарочно. Ну и не нужно. Нет, нет, я против. Плохо будет.
— Ну да, батюшка, конечно. Они все передерутся наверное. Так что ли?
Батюшка засмеялся:
— А к о. Николаю идите. Только к моему. Их там два, так спросите Р–ва. Он очень хороший, образованный. Он мой духовный сын. Я его очень люблю.
Съездила, куда хотела. О. Николай мне все очень хорошо рассказал и показал устав. Вернувшись, все рассказала батюшке.
Как–то говорили о разных духовных лицах, и на вопрос батюшки, почему я в такой–то праздник не была в церкви, ответила, что ходила куда–то проверять епископа одного, что он из себя являет, и резко осудила его.
— Кто мы с тобой, чтобы проверять? — строго сказал батюшка. — Проверяла. Скажи, пожалуйста!
Потом он стал разъяснять мне мою ошибку и под конец сказал:
— Ну, идите теперь. И больше мы с вами ни его, да и вообще
Как–то говорили об о. Александре. Батюшка с нежностью отзывался о нем.
— Он такой кроткий, смиренный, такой же, как о. Константин. Оба они очень хорошие. Я считаю, что о. Александр один из очень немногих в Москве, которого можно назвать настоящим руководителем душ, — сказал батюшка.
Во вторую зиму было так хорошо с батюшкой, что мы часто без слов понимали друг друга. Не успеешь поклона положить, как он уже отвечает на твои мысли. А иногда он посмотрит на тебя, и ты в его взгляде прочтешь, что он хочет сказать, и скорее отвечаешь ему.
Как–то прихожу к батюшке. Все ушли по делу. Он был один. Ему было скучно лежать. Я стала рассказывать разные вещи, чтобы его рассеять и насмешить. Утешила его, что скоро эта жизнь тяжелая кончится, все устроится, будет хорошо. Всем будет легко жить. Откроют Кремль и пойдет Святая Русь освящать свою святыню и впереди всех будет Маросеечка. Батюшка, как ребенок, слушал с увлечением мой рассказ. Грустно покачал головой и сказал:
— Маросейка… нет.
— Ну, батюшка, не вы. Вы будете из окошечка смотреть. А Маросейка, Маросейка–то ведь пойдет?
— Не знаю, — улыбнулся батюшка.
И бывало даже после таких незначительных разговоров с ним чувствуешь себя веселой, бодрой и идешь от батюшки, будь то даже в сильный мороз, распахнувшись. Холода не замечала. И голода, бывало, тоже не замечала, когда запоздаешь, а с вечера ничего не ела. Он согревал нравственно — было хорошо и физически. На то он и был великий наш старец о. Алексей.
Куда–то батюшка уезжал, а по приезде никого не мог принимать, так как за ним очень следили [290] . Следили повсюду: на улице, на дворе и даже в квартире. Положение было очень опасное. Прихожу в церковь с грустью: может быть последний раз батюшку вижу. Он стоял на своем месте и еле держался на ногах. Грустный–грустный он был и очень озабоченный.
290
См. прим.
Говорили с ним о трудном положении Маросейки. Говорили тихо, боясь быть услышанными.
— Теперь уж больше «душ» к вам, батюшка, не приведешь. Никогда уже, наверное.
— Теперь, голубушка, нельзя, — с грустью проговорил он, — а потом, кто знает, может быть, обойдется.
— А меня С. О. просила вам рассказать про нее. Как же?
— Подождите немного, — что–то соображая, проговорил батюшка.
— А мне ведь теперь тоже нельзя к вам? — с тоской проговорила я.
— Да, очень опасно, — как–то странно сказал он. — Впрочем, тебе…, — точно разглядывая меня, сказал батюшка. — Тебе–то можно, — с любовью добавил он. Потом опять подумал и повторил: — Опасно, очень опасно, но ты… тебе… нет, ничего, — уверенно сказал он, внимательно смотря мне в глаза. Перекрестил меня всю: лицо, голову, грудь, сердце и всю меня и опять: — Нет, ты ничего… ты сумеешь, — и добавил просто: — Приходите завтра и о ней поговорим. Так… завтра, — кивнул головой и ушел в алтарь.