Пастырь Добрый
Шрифт:
— А наше с вами дело, батюшка, не вышло.
Он удивленно вскинул на меня глаза.
— Насчет епископа Т.
— Неужели не простил! — удивленно воскликнул он. — Однако же! — Потом, радостно потирая руки, добавил:
— Ну и о. Константин. Мне вас очень жалко, но сделать ничего не могу… Буду молиться за вас, чтобы Господь помог вам.
Опять настало время исповедываться у о. Константина. Опять валялась в ногах у него. Но опять услыхала от него те же слова. Я испугалась, что таким образом и Пасхи не будет у меня. Решила во что
Пошла на дом к архиерею, он меня знал немножко — не приняли. Узнала, где он будет на Страстной вести общую исповедь.
Отправилась. Церковь домовая, все свои, все из «обобранных». Всю службу я простояла на коленях, каясь Богу в своем грехе, а потом, как все, подошла к архиерею, поклонилась ему в ноги и, стоя на коленях, сказала:
— Простите меня, ради Христа, грешную, Владыка, за то, что я осуд…
Он не дал докончить, накрыл омофором и громко сказал:
— Разрешаю все грехи твои, Александра.
Я заставила себя поцеловать край одежды его в знак почтения, и когда все кончилось и он уходил, окруженный своими, я снова подошла к нему, поклонилась ему в ноги и попросила его св. молитв за мою грешную душу.
Из церкви вышла я точно из бани, но на душе было легко. Полетела к о. Константину. Все рассказала ему. Он остался очень доволен и так тепло и ласково сказал:
— Бог простит, — и дал гостинец.
Веселая прихожу к батюшке. Он до мельчайших подробностей велел все рассказать ему. Остался очень доволен, особенно тем, что я, каясь, всю службу простояла на коленях.
— Это очень хорошо. Очень. Всегда так делай. Всегда. — И взгляд его темных–темных глаз, казалось, хотел запечатлеть это в душе моей.
И с тех пор в дни поста, когда о. Константин требовал особенного покаяния или когда «отцы» мои за что–нибудь ставили меня на покаяние, считалось, что нужно каяться так.
И иногда казалось, что не выдержишь, но вспомнишь темные глаза о. Алексея и эти его слова, и чувствуешь, что иначе нельзя и стараешься не ослабнуть. И молитва делалась сильнее.
Как–то батюшка сказал:
— Надо сказать, что, хотя и плохо везешь, но все же много можно накладывать — свезешь.
И потом всегда это говорил, когда особенно трудна была учеба и сурова для меня духовная жизнь.
Уже после батюшкиной кончины я поняла, почему ему так хотелось, чтобы я была на Вечерне Прощенного Воскресения, как несколько раз высказывал он мне. В это воскресение батюшка говорил проповедь, в которой прощался с нами навсегда. Видя в этот Великий пост мое покаяние и труды внешние и внутренние, батюшка часто принимал меня особенно ласково. Бывало, так бережно–тихо исправляет, утешает, ободряет. Особенно тяжело как–то было. Казалось, духовная жизнь Вани не двигалась совсем. Со слезами излила свое горе батюшке. Он так участливо старался утешить меня. Отечески нежно ласкал меня и, наконец, сказал:
— Оставь все здесь у меня это.
— Не могу, батюшка. — А сама подумала: как я оставлю тебе такое мое
— Тебе говорю, оставь, — ласково повелительно сказал он и ударил рукой по столу. — Вылей здесь все и оставь.
— Нет, как хотите, батюшка, чтобы я вас да еще своею ношею обременяла. Нет, не могу.
— Оставишь, — уверенно сказал он, и не успела я дойти до порога, как почувствовала, что, против моей воли, точно что–то свалилось с плеч и легко и радостно стало на душе моей.
Как я ни привыкла ко всему со старцем моим, но то, что случилось со мной, поразило меня. Я всем существом противилась и все же молитвами о. Алексея Господь снял тяжелое бремя с души моей.
Прихожу как–то к батюшке на исповедь и говорю: — Я, батюшка, боюсь, что не сумею разобраться в душе своей. Наверное там есть такой грех, которого я не вижу и которого не понимаю. Посмотрите вы.
Он защитил глаза свои, как от солнца, и стал смотреть мне в глаза. Казалось, его взгляд проходил всю меня, все тайники души моей, все малейшие ее уголки — все было открыто для него. Глаза его были темные, большие и взгляд необыкновенно острый.
Я стояла перед ним на коленях, боясь пошевельнуться, боясь дохнуть, и тем помешать ему. Он смотрел и прямо, и сбоку, точно подходил с разных сторон к душе моей.
— Нет, после долгого осмотра сказал он, — ничего. Иди к о. Константину. — Потом вдруг: — Нет… постой–ка.
И опять, точно что ему показалось, взглядом насквозь пронзил меня, как будто он что–то упустил. Я испугалась, а вдруг найдет что ужасное.
— Нет, ничего, — успокоенный сказал он. — Нет, ничего. Иди с миром. — И большим благословением отпустил меня.
Всегда казалось, да и было на самом деле, что он видел все, что делалось в человеческой душе. И он иногда так вот исповедывал. Бывало придешь к нему на исповедь, станешь на колени и скажешь: «Ну, батюшка, смотрите. И, если можно, простите и разрешите». И он так вот посмотрит всю твою душу насквозь и бывало только скажет:
— Нет, ничего. Иди к о. Константину. — Вот и вся исповедь. А как легко становилось на душе. И шла к своему «отцу» с чувством, что Господь уже простил тебя.
А как спокойно было. Сама не умела разбираться в своей душе, а здесь была уверенность, что другой все у тебя разберет и ничего не оставит в самых тайных уголках ее.
Бывало, он часто заметит в тебе, чего сама за собой не замечаешь, сейчас вытащит наружу, так что тебе станет ясно, что в тебе сидело. И так он постепенно приучил меня разбираться в самой себе, распознавать, что в тебе было плохого и тем очищать душу твою.
Да, дух старца о. Алексея умел раскрывать души людские.
Такая проверка старцем тайников души твоей давала очень многое. Она приучала «ходить» внимательно. Бывало несколько раз проверишь свои помыслы, свои поступки. Стараешься внимательно разбираться во всем, обдумывать все, чтобы не пропустить у себя чего–либо недолжного.