Пастыри. Последнее желание
Шрифт:
В парке, конечно же, было безлюдно. Москвичи – люди нежные, привыкшие к комфорту, даже в экстремальных видах спорта. Бродить на ночь глядя под дождем в темном парке желающих среди них не нашлось. Правда, Зава несколько раз вроде бы слышал какие-то подозрительные шумы – треск веток, звуки шагов, голоса, но сколько Илья ни вглядывался в темные силуэты деревьев, ничего конкретного он разглядеть не смог.
– Все. Здесь, – поставив пакеты у подножия толстенной липы, Илья вытер мокрые руки о подкладку куртки, достал из внутреннего кармана сигареты и зажигалку, быстро прикурил и спрятал огонек в кулаке. На войне
Мокрая земля поддавалась неохотно. Тупая лопата постоянно упиралась в толстые корни, короткая ручка не давала возможности поднимать много грунта. Отрыв небольшую ямку метр на метр и глубиной на полтора штыка, Илья вымотался до крайности.
Зава, сменив друга, неожиданно обнаружил недюжинный талант землекопа, и вскоре дело продвинулось, причем заметно – яма углубилась на метр, а то и больше.
Шанцевый инструмент вновь перешел к Илье. Мокрая рукоять выворачивалась из рук, под слоем обычной земли оказалась глина, в которой разъезжались ноги и вязла лопатка. Но у Ильи уже взыграло самолюбие, и он вгрызся в неподатливую московскую землю с энергией экскаватора.
Пару раз Илья падал, перепачкавшись с головы до ног. Куча вырытой земли на краю ямы ощутимо выросла и снизу напоминала черную Джомолунгму на густо-коричневом фоне ночного неба мегаполиса, переплетенного темными ветвями деревьев.
В итоге яма стала настолько глубокой, что Илье пришлось просить Заву подать ему руку, чтобы вылезти.
Перед тем как опустить пакеты на дно квадратной могилы, друзья переглянулись и замерли. Говорить было не о чем – пустые слова и пышные, пафосные фразы, частенько звучащие на панихидах, ни Илья, ни Вадим произносить не умели, а самое главное – не хотели.
– Ну, давай, что ли… – наконец сипло сказал Илья, взял первый пакет и бережно опустил вниз с помощью длинной ветки с кривым сучком на конце.
Вскоре скорбный труд был завершен. Постояв над могилой еще некоторое время, друзья начали по очереди засыпать ее землей. И когда у подножия старой липы вырос небольшой глинистый холмик, за спиной у них неожиданно раздался скрипучий неприятный голос:
– Доброй ночи, молодые люди! Бог, как говорится, вам в помощь…
«Все, хана», – молнией пронеслось в голове у Ильи, который собирал мокрые листья, чтобы замаскировать могилу от чужих любопытных глаз. Он шагнул вперед, вырвал лопатку из рук опешившего Завы и резко обернулся, вскидывая какое-никакое оружие:
– Стоять, чмырина! Башку проломлю!
– Ай-я-яй! – с некоторой издевкой проскрипел голос. – Вроде интеллигентные люди, но лексикон у вас, сударь, прямо-таки арестантский…
Из темноты навстречу Илье выдвинулся высокий темный силуэт человека в широкополой шляпе.
– Ам… Ав… А вы откуда?.. – промямлил перепуганный Зава, прижавшись спиной к стволу липы. Поудобнее перехватив лопатку, Илья примерился на всякий случай, как будет сподручнее завалить нежелательного
– Федор Анатольевич Торлецкий, в некотором роде граф. У меня к вам предложение, господа: поскольку вы завершили свои труды, не угодно ли пройти ко мне, согреться, испить чаю или чего покрепче и побеседовать. Поверьте, у нас есть что рассказать друг другу…
Но Илья не слышал незнакомца. Он завороженно смотрел в светящиеся неживым, фосфорным светом глаза графа, а в памяти стояла жуткая в своей нереальности картина: Костя, вдруг на мгновение оживший перед своей уже окончательной смертью, и его налившийся вот такой же призрачной зеленью взгляд.
«Сейчас я отрублюсь», – понял Илья. Он зашатался, попробовал опереться о стволик молодого клена, но рука соскользнула и мокрая глина с чавканьем приняла его тело…
Глава восьмая
Майор Громыко пил уже неделю. Пил широко, с размахом, в лучших традициях. Двор гудел – еще бы, не каждый день бывает такое: майор милиции поит всех мужиков, устроив на доминошном столе посреди двора импровизированный бар.
После похорон погибших от пуль Черного киллера оперативников, на которых замминистра сказал речь, автоматчики трижды разрядили оружие в серое осеннее небо, а безутешные вдовы рыдали над обтянутыми красным гробами, Громыко вернулся домой мрачнее тучи. Приехавшие с ним друзья и коллеги клялись отомстить, сквозь зубы ругали начальство, время, в которое им довелось жить, и со слезами на глазах вспоминали ребят.
Один Громыко ничего не говорил. Он выпил бутылку водки, пошел и выбил зуб Тофику Налбадяну, смотрящему за торговцами фруктами на небольшом импровизированном базарчике у перекрестка. После этого базарчик закрылся – до лучших времен.
Несколько раз к Громыко приезжали сослуживцы и подчиненные. Тут уж гульбарий разворачивался на всю катушку. С коллегами из других подразделений Громыко пил сурово, стаканами, пренебрегая закуской. Выпив, ронял в пустую посуду скупую мужскую слезу, бил себя кулаком в грудь и кричал, что это он во всем виноват.
Со своими подчиненными – операми из родного и уже не существующего отдела – майор устраивал настоящие дебоши с битьем посуды и драками, после которых на него стали косо смотреть торговцы у метро, обслуга в трех окрестных кафешках ресторанного типа и дворники близлежащих дворов.
«Па-а-адлы! – вопил в четыре утра Громыко, повиснув на плечах влекущих его домой сослуживцев. – Твари-и-и! Ур-рою всех! На-ача-а-аль-ник, а-атпусти на во-олю, с-сука! Гандон ты… ш-ш-штопаный…»
Жена с Громыко не разговаривала. Дети смотрели косо. Утром пятого запойного дня дочка, столкнувшись с покачивающимся отцом в коридоре, недовольно фыркнула:
– Папа, ну что ты ходишь как Левашов…
Подполковник Левашов, начальник Хамовнического ОВД, был притчей во языцах. Его подловили на невыполнении приказа начальства и уволили по статье. Почти три недели пьяный, помятый и небритый подполковник ошивался в ГУВД, на Петровке, в главке и даже в министерстве, всем своим видом изображая крайнюю степень обиженности, раскаяния «а ля рюс» и готовности, если надо, пасть еще ниже. Другие народы в этих случаях посыпают голову пеплом. Левашов заливал в голову водку…