Пасьянс в четыре руки
Шрифт:
— Скорее, это они присмотрят за тобой, — Илья тихо рассмеялся и вернулся в салон. — Иначе твой брат порвет меня да пару тысяч маленьких Илюшек. Удачи. Она нам всем понадобится…
…Пустая площадь. Ветер шепчет ее голосом. Илюша… мой Король… Письмо жжет даже сквозь одежду и. кажется, там, где сердце скоро появиться ожог.
«Кира, нежная моя, что же ты наделала? Зачем ушла? Димка прав. Димка тысячу раз прав. Если нет тебя, зачем тогда этот город? Зачем эти люди? Зачем это все, и проклятая сила «карты» тоже? Если нет тебя…
Не идти за тобой? Так просто сказать: не иди
Почему для нас всегда становится слишком поздно, Кира?»
Хмельная патока солнечных лучей пролилась с неба на серый асфальт, расцветив его золотистыми пятнами-лужицами света. Она светилась бы в этом свете. Сверкала бы, как солнечный зайчик. Ангел-хранитель.
Он любил ее. Маленькой девочкой, сосредоточенно объясняющей ему, мальчишке, как правильно заплетать французскую косу. Красивую старшеклассницу, на которую пялились все мальчишки выпускных классов. Молодую девушку, к которой он пришел однажды ночью, истерзанный, изломанный, с надломленной душой.
Она не узнает об этом никогда. Просто много лет назад он хотел, чтобы она жила. Как обычная девушка. Чтобы обрела настоящую любовь. Чтобы родила любимому человеку детей. Чтобы проклятая сила «карт» никогда ее не коснулась. А вышло… так как вышло.
Он должна была жить. Жить, а не захлебываться болью. А ведь тот, кто был его учителем, нашел один-единственный рычаг давления на своего строптивого избранника. Девушка. Тоненькая, светлая, ясноглазая. Кира.
Он был распят. Две недели обнажен душой. И день за днем его мысли, его воспоминания, его чувства с педантичностью исследователя препарировал ненавистный Король Пик. Это больно, когда все то светлое, что жило в нем, втаптывалось в грязь. Это больно, когда садист заставлял ненавидеть ее, вожделеть ее, мысленно терзать, растаптывать, вспарывать ее улыбку. Как больно… Тогда ему казалось, что он выстоит. Но к концу второй недели он уже плакал. Кровавыми слезами плакал. Собственным естеством, превращенным в кровавые ошметки, и молил об одном: не трогать, пощадить ее. Только не она… Она не должна пройти через этот ад. ОН дал слово: никто не сделает ее «пикой». И слово свое ОН сдержал. До последнего своего вздоха. Вот только она все равно стала «картой».
Инициация «пики» — любой «пики» — растягивается на долгие часы. Сначала боль еще можно терпеть, но с каждым мгновением она становится все невыносимее, пока инициируемый не начинает умолять мучителя прекратить, оставить его. Высшие же «карты» снова и снова переживают собственную смерть. Пока не примут боль как часть себя. Пока не полюбят ее остатками души…
«Кира… Я не помню ничего из той ночи. Той, самой первой нашей ночи. Я помню только рассвет. Ты была рядом, ты, воплощение любви на земле, луч света в моем персональном аду, и это твой поцелуй вернул меня к реальности. Это твои губы доказали мне что я — жив. Это твои руки показали мне, что я все еще способен чувствовать нежность.
Я
Кира… моя Кира… Ты всегда была только моей Кирой. Девочкой, девушкой, женщиной, которую я люблю. Единственной в моей жизни. И видит Бог, сейчас я хочу быть с тобой. Даже если это будет означать для меня смерть. Еще раз увидеть тебя, коснуться твоих губ. Я не боюсь боли. Я не боюсь смерти. Я боюсь жизни, в которой не будет тебя…»
Он глубоко вдохнул по-осеннему прохладный воздух. Такой светлый день. И тепло, в общем-то, не по-осеннему. Как здорово было бы сейчас сидеть с ней в беседке, закутавшись в пледы и пить чай. Смотреть в небо, смеяться над шутками и не помнить всего этого кошмара.
…В кармане зазвонил телефон. Кажется, это снова Червонная Дама. Гонору — ворох, но паниковать эта дама не станет без причин, а значит и звонить. Началось…
Принцип меньшего зла. Нельзя допустить, чтобы все, ради чего они так убивались, пошло прахом. Хорошее объяснение. Но не для него. Он должен сохранить этот город для Киры. Чтобы ей, его любимой, его женщине, было куда вернуться…
— Я оставлю тебя на пересечении Волгоградского со МКАДом, — Ника вела очень уверенно, будто всю свою сознательную жизнь водила. Или изучила на дороге каждую трещинку. — Поддержка уж на месте. Саша останется с тобой, а я поеду дальше, мне придется побегать между Горьковским и Щелковским направлением. Там сейчас только молодняк, да и то не выше Восьмерки…
— Ты давно… — Сева бросил на нее быстрый взгляд.
— Мне тридцать, Севочка. Инициировали в тринадцать. Так что я самый старший Валет в Колоде, — она говорила так спокойно, будто рассказывала об учебе в средней школе.
— Но это же…
— Гадко? — женщина рассмеялась, красивым чистым смехом. Истинная Черва. — Нет, что ты… Мой учитель дождался, когда мне исполнилось четырнадцать, и только тогда по-настоящему взял. Я была не против. Он был великолепным любовником и прекрасным учителем.
— И что потом?
— Потом его убили. Он поехал по делам своей компании в Китай. Мы с тамошними хозяевами тогда договорились, что он приедет и уедет. Убил какой-то стихийный отморозок.
— Мне жаль.
— Ничего, все равно я достала его убийцу. Мне дали разрешение на поиск. Нечто вроде лицензии на убийство. Это оказался Пиковый Валет. Такой же гастролер как…
Она оборвала себя и сосредоточилась на дороге, словно погрузившись в свои воспоминания. Улицы, дома, очень редкие прохожие, проносящиеся метеорами пустые такси или троллейбусы. Сева поежился, рассматривая серые и коричневые стены. Холодно. Почему так холодно? Потому что страшно? Потому что больше всего на свете хочется вернуться в уютную квартиру, где они с Димкой, запертые, провели столько удивительных дней? Или домой, в захламленный, но привычный уют маленькой двухкомнатки?