Пасынок судьбы
Шрифт:
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«И ПОЛКОРОЛЕВСТВА В ПРИДАЧУ…»
Слова падали, будто камни на головы осаждающих крепость супостатов. Или как искренние слезы в свежевырытую могилу…
В главной зале, за виселицеобразным столом собрались все гости короля Доброжира. Мрачные, невыспавшиеся, в прожженной кое-где одежде, с красным от дыма глазами.
Пан Божидар сидел, выпрямив спину, но почему-то втянув голову в плечи, и оттого напоминал Годимиру филина-переростка – если бы такие водились на самом деле, немало странствующих рыцарей почло бы за честь сразиться с опасным хищником.
Король Желеслав, напротив, сгорбился, опираясь подбородком в сложенные вместе кулаки,
Что ж… Птичьи сравнения, так птичьи.
Пан Тишило выглядел, как это не унизительно для могучего полещука, раздувшимся кочетом. Такой выходит во двор курятника, распушив хвост и сдвинув гребень на бровь, как новомодную шляпу-беретку, весьма распространенную среди мещан орденских земель, и гордо поглядывает по сторонам в поисках соперника. Такой соперник у пана Конской Головы как раз имелся – пан Стойгнев герба Ланцюг, гордым профилем вызывающий образ белого кречета.
Прочие паны напоминали птичек помельче.
Королевич Иржи – выпятившего грудь снегиря, пан Криштоф, длинношеий и голенастый, – черного аиста, молоденький пан Лукаш – взъерошенного воробья, а король Доброжир – мокрого голубя.
Нельзя не признать, ошмянскому королю приходилось тяжелее других. Но он нашел в себе силы появиться во главе стола и даже обратиться с речью к рыцарству.
Годимир уже знал, что ночной пожар возник из ничего. Ну, не было никаких причин! Не оставили свечу или лучину около занавеси, не выскакивали угольки из камина, не бросал никто факел… Да и какой факел в покоях королевны? Откуда? Ведь горели именно покои Аделии, дочери Доброжира. Горели сильно. Пламя пожрало почти все убранство – и кровать под балдахином, и резной столик, и сундук с нарядами, и шкуры на полу. Все превратилось в черную вонючую грязь. Уж заливали, заливали челядинцы огонь, а все равно, пока все не выгорело, пожар не унялся. Странно, подозрительно и наводит на мысли о недозволенном чародействе…
Огромное количество перетасканных наверх ведер не позволило огню распространиться на прочие комнаты, хотя, протекая по лестнице, вода изрядно подпортила покои самого Доброжира. А провонялся уж весь замок, без исключения. Даже в своей комнате, прибежав дабы проверить – не случилось ли чего с цистрой Олешека, – Годимир не сумел вынюхать прежний аромат копченостей. Скорее всего, жилье ошмянского короля еще долго нужно будет проветривать, чтобы избавиться от зловония. И запах какой-то неестественный, непривычный… Торф не такой дым дает, и дрова тоже.
А самое главное событие, о котором объявил его величество Доброжир, – оно перебивало
Аделия исчезла. Пропала, растворилась, улетела по воздуху.
Сгореть она не могла. Хоть какие-то косточки остались бы. Или пуговицы с пряжками от платья.
Убежать тоже. Стражники на воротах клялись и божились, что ее высочество мимо них проскочить никак не могла. Правда, строгая нянька, приставленная к Аделии после того, как ее мать двенадцать лет назад померла от скоротечной горячки, эту ночь промаялась животом и в чулане, где ей положено было спать, находилась лишь изредка. Но всем доказывала, что прозевать королевну не могла.
А еще нянька Михалина всех поразила тем, что, с криками метаясь по комнате Аделии, рвала волосы на голове, разодрала кирейку [43] на груди… А кричала-то… Просто язык не поворачивается повторить. В общем… Как бы сказать помягче…
По словам Михалины выходило, что королевну Аделию украл дракон.
Вот так. Не больше и не меньше.
Мол, уже давно кровиночке, куколке медовой, снились ужасные сны с гадом чешуйчатым. Смущал рассказами прельстительными, волшбой дивной и прочими непристойностями (Годимир тут же вспомнил беседу со лже-Пархимом о инкубах и суккубах). Нянька божилась, что крылатый охальник прилетал к Аделии уж никак не меньше месяца, с конца кветня. Часто просыпалась королевна среди ночи, бежала жаловаться старой Михалине.
43
Кирейка – верхняя одежда, подбитая мехом.
Слова няньки сперва восприняли с недоверием. Не рехнулась ли старая? От душевного расстройства – пожар среди ночи, паника, грязные полуодетые мужики с ведрами бегают, исчезновение любимой воспитанницы, к которой привыкла и сроднилась, тем более что своих детей у няньки не имелось. Но потом кто-то обнаружил перекушенную ножку от балдахина, укрывавшего некогда постель королевны. Она не сгорела, поскольку валялась под окном замка.
Найденную деревяшку, наверное, подержали в руках все рыцари, гостившие у Доброжира. Даже Годимиру дали посмотреть, хоть и далеко не все признали его рыцарем. Но пан Божидар рыкнул: «Один-единственный драконоборец в замке! А ну, закрыли рты, кому лишних хлопот не хочется!» При этом он так выразительно сжал кулаки, что рыцари помоложе куда-то срочно разбежались – очевидно, по своим, очень важным делам, а те, кто был постарше, только руками развели – мол, да пускай смотрит, кто бы возражал?
Деревянный брус, толщиной почти в ладонь, в самом деле был перекушен. Уж в чем, в чем, а в этом словинец знал толк. Не перерублен мечом, не сломан, не перепилен острым ножом, не перегрызен, как это сделала бы крупная собака, например, а именно перекушен. Одним махом, одним нажатием огромной челюсти. Сохранились следы по меньшей мере двух клыков.
Тут уж самые недоверчивые сдались.
Против таких свидетельств не попрешь.
Сны королевны – раз.
Перекушенный брус – два.
Чародейский огонь, не поддающийся тушению водой, – три.
Ну и, ясное дело, исчезновение ее высочества…
Отцу, лишившемуся любимой дочери, не позавидуешь. Но король Доброжир держал себя в руках. Не срывал зло на челяди и стражниках. Только постарел сразу лет на десять. Морщины, прежде свидетельствующие скорее об умудренности, теперь стали глубокими и подчеркивали возраст. Мешки под глазами – следствие бессонной ночи – посливели и набрякли. И седины прибавилось… Вроде бы. Но, вполне возможно, рыцарям показалось. Многие видят то, что хотят увидеть.